 |
САРНОВА Б.М. ФОТОГРАФИИ
Мой дед (отец мамы). Отчасти это из-за него, а не только из-за Феликса Дзержинского, поступая в 7-й класс, я назвал себя Феликсом.
- Разве я сторонник брака по расчету - говорил отец. - Разве я против брака по любви? Но неужели нельзя было полюбить девушку с квартирой?
Я был домашним, комнатным мальчиком, но, как все мои сверстники, бредил оружием и играл в войну.
В детстве я стыдился профессии отца. Она казалась мне какой-то несерьезной, недостойной настоящего мужчины. Вот таким он был, мой отец, когда выступал на эстраде вместе с Ильей Набатовым и знаменитым в то время одесским куплетистом Л.М. Зингерталем.
А это - сам Зингерталь. На обороте фотографии написано: "Хорошему товарищу Мише Сарнову для воспоминаний о совместной службе в Симферополе. Л. Зингерталь. 25.IX.1913.
Отец с группой композиторов (второй слева в верхнем ряду - Константин Листов , автор знаменитой "Тачанки"), продолжавших свое музыкальное образование по классу композиции под руководством профессора Н.А. Рославца (слева от отца, сидит). Николай Андреевич Рославец в молодости сочинял музыку на стихи поэтов- футуристов, приятельствовал с Маяковским, который обессмертил его стихотворным экспромтом, обращенным к кому-то из коллег по футуристическому братству:
Сколько лет росла овца,
А не знает Рославца.
Эти фотографии очень волновали мое детское воображение. Офицер, да еще в погонах и с кокардой на фуражке, для нас, мальчишек 30-х годов, - это был "золотопогонник", белогвардеец, враг. Отец (крайний слева) на фронте, со своими дружками офицерами, 1916 год.
Отец (в центре) со своей музыкантской командой.
Литературный институт. Слева - Ольга Кожухова и Люда Шлейман , стоит - наш директор, истинный, как он себя называл (в отличие от неистинного Горького), основоположник социалистического реализма Федор Васильевич Гладков . Рядом с ним - я, Володя Тендряков , Инна Гофф и Рита Агашина . За нашими спинами - Коля Войткевич , Саша Соколовский и Эдуард Иоффе . Литературный институт. В первом ряду (вторая слева) - Лена Николаевская . Четвертый слева - Павел Григорьевич Антокольский , за ним Гриша Поженян и Игорь Кобзев . Во втором ряду первый слева - Владик Бахнов , третий - Наум Гребнев , пятый - Виктор Гончаров , за ним - Василий Семенович Сидорин . Крайний справа - Расул Гамзатов . В верхнем ряду (стоят) - Максим Калиновский , Женя Винокуров и Владимир Солоухин .
Литературный институт. В первом ряду слева, если память мне не изменяет, заведующий кафедрой марксизма-ленинизма Леонтьев и полковник Львов-Иванов . В центре - Леонид Иванович Тимофеев . Стоят - второй слева Саша Парфенов , третий - Владик Бахнов , за его спиной - Макс Бременер , рядом с ним Константин Александрович Федин . Справа от Федина - Яков Козловский , Наум Гребнев , Саша Соколовский , Владимир Германович Лидин , Юра Трифонов . Крайний справа - Лев Кривенко . Владик Бахнов и Гриша Поженян .
Гриша Бакланов . Вот таким он был, когда мы познакомились. Только уже без погон.
Это обложка моей детской книжки - той самой, где обо мне было сказано, что литературную работу я начал как критик.
А этот рисунок - не из книги, а из журнала "Пионер". С ним для меня было связано новое, неведомое мне прежде переживание: впервые в моей жизни иллюстрации к написанному мною тексту были заказаны художнику (Г. Филипповскому).
Шурик Воронель . "Пусть займется химией или физикой. Но ни в коем случае не историей, не философией и не литературой. Иначе он обязательно к нам вернется", - сказал полковник МГБ его маме.
Гена Файбусович (Борис Хазанов) . При обыске в его бумагах нашли переписанный им от руки 66-й сонет Шекспира и инкриминировали его арестованному как прямую антисоветчину.
Девочка, в которую я был влюблен.
"Я бедствовал.
У нас родился сын".
В годы моего студенчества едва ли не каждый из тех, с кем меня знакомили, говорил: "Послушайте! Почему вы так похожи на Эренбурга?"
Увидев впервые эту фотографию, я подумал, что такая улыбка у Эренбурга предназначена только для собак. И дальнейшие, более близкие отношения с Ильей Григорьевичем как будто подтвердили это первое мое впечатление.
Борис Слуцкий и его жена Таня. Они дружили с Эренбургом, и однажды он даже предложил им жить у него на даче.
Выступление на вечере Эренбурга в Доме-музее М. Цветаевой.
Виктор Борисович Шкловский: "Понимаете, когда мы уступаем дорогу автобусу, мы делаем это не из вежливости".
Моя статья о Шкловском - как это ни удивительно - была напечатана. И даже без особых потерь. Отчасти это, конечно, было связано с тем, что XX съезд уже слегка поколебал устои партийной ортодоксии. Но главная причина этой моей удачи заключалась в том, что главным редактором "Вопросов литературы" в то время был Александр Григорьевич Дементьев .
Во время очередного нашего вечернего чаепития Виктор Борисович торжественно вручил мне только что вышедшую свою книгу о Толстом, сделав на ней длинную и витиеватую дарственную надпись. Что-то, конечно, по случаю такого события тогда было выпито, и домой от Шкловских мы с женой вернулись уже далеко за полночь. А рано утром меня разбудил телефонный звонок. Звонил Виктор Борисович: "Ну как? Вы прочли мою книгу?" В книге было - ни мало ни много - восемьсот страниц.
Однажды Самуил Яковлевич Маршак сказал Валентину Берестову: "Наша беда, голубчик, что мы с вами люди способные". Этих "поэтических пиров и бесед" у нас было немало. И едва ли не каждый "пир", длившийся с утра до вечера, завершался вот таким подарком, благо книг у Самуила Яковлевича выходило тогда много.
Женя Винокуров: "В квартире Маршака комнат много. Одних своих посетителей он пускает не дальше передней, других удостаивает приглашением в гостиную, третьих зовет в кабинет. Кое-кому удается заглянуть и в более дальние комнаты. Но сколько у него там за этими дальними комнатами еще более дальних, куда он и самых избранных не пускает, - вот этого не знает никто." Мне случалось бывать в разных комнатах этой "квартиры". Но в ту, самую дальнюю ее "комнату", о которой рассказал Алексей Иванович Пантелеев , Самуил Яковлевич меня не приглашал никогда. Семен Израилевич Липкин сказал мне однажды, что не переводил бы он Турсун-заде и других орденоносных графоманов,- не было бы у него ни "Джангара", ни "Махабхараты", ни "Манаса", ни Навои, ни Фирдоуси. Вот так же и Маршак. Не сочинял бы он свои стишки про оказавшихся под судом продавцов посудного отдела ГУМА, не возложил бы свой траурный венок на гроб Жданова, - не было бы ни четырех Сталинских премий, ни последней, самой престижной в СССР Ленинской. И не был бы он "Маршак Советского Союза".
Такие послания Солженицын рассылал многим. Но в уголке каждому писал что-то свое - в зависимости от степени своего "расположения" к адресату. Эту фотографию с дарственной надписью мне передала Наталья Ивановна Столярова после ареста и "выдворения" Солженицына из страны и незадолго до отъезда вслед за ним его семьи. Надпись, конечно, не была адресована мне персонально. Но она свидетельствует, что во всяком случае в глазах Натальи Ивановны я входил тогда в круг друзей Александра Исаевича.
Отец моей жены - Петр Иванович - был человек, мягко говоря, неординарный. Попросту говоря - шальной. Будущая моя жена только еще должна была - со дня на день - явиться на свет, а он уже растрезвонил всем своим друзьям- приятелям, что у него родился сын, которого назвали Слава. И когда вместо сына родилась дочь, деваться ему было уже некуда. Вот так она и осталась на всю жизнь Славой. Не Станиславой, ни Святославой, не Брониславой, а просто Славой. Славой Петровной.
Коля Глазков. По этой фотографии видно, что он мог бы сыграть Достоевского и без грима.
Миша Львовский - автор песни "Вагончик тронется, перрон останется". Ее пел молодой Высоцкий вместе со своими песнями, и поэтому многие до сих пор считают, что это он ее и сочинил.
Толя Аграновский и Юз Алешковский. Однажды у нас дома мы устроили между ними "айтыс". Так у казахов, как объяснил нам Толя, называется состязание акынов.
На заре наших отношений моя жена утверждала - да и сейчас продолжает на этом настаивать, - что я влюбился в нее из-за Лили Брик . Вернее, из-за строк Маяковского о Лилиных глазах: "Круглые, да карие, горячие - до гари". В то время мы, конечно, и думать не думали, что запросто будем ходить в гости к реальной, живой Лиле Брик, и она будет нам дарить свои фотографии.
Нашей любимой собаке мы дали имя собаки Маяковского: Булька. Узнав об этом, Лиля Юрьевна растрогалась и подарила нам эту фотографию. Собственно, даже не нам, а нашему Бульке. Так прямо и написала на ней: "Булечке от Щена".
С Аллой Демидовой - за ширмой Биргеровского кукольного театра. Каждое празднество у Биргера непременно включало в себя бал-маскарад. Все мы были тогда уже не очень молоды и дурачиться в масках особой охоты ни у кого не было.
Булат, например, надевать маску всегда решительно отказывался. Но азарт Биргера, его неиссякаемый напор, его веселая энергия постепенно заражали всех.
Борис Биргер. Рисунок В. Войновича.
Олег Чухонцев. Рисунок Б. Биргера. К Олегу Борис питал особую слабость - и не только человеческую: это была его любимая модель. А в Игоря Квашу Борис был просто влюблен.
Рядом со мной - Миша Левин, ученый-физик, сочинивший блестящую эпиграмму на Сельвинского и не менее блестящий стихотворный ответ на стихи Николая Асеева. (Оба эти текста я привожу в книге.) Миша был самым давним и самым близким другом Бориса Биргера.
Стасик Рассадин. Рисунок Б. Биргера.
"Отдай крестьянам землю, Дворец верни царю."
Эма Мандель (Н. Коржавин). Внешний облик поэта схвачен на этом рисунке Бориса Биргера удивительно верно. Именно так он выглядел и до ареста, и после возвращения из ссылки, и в более поздние, сравнительно благополучные времена, уже став членом Союза писателей. Не изменил он этим своим вкусам и привычкам и в Америке, куда отбыл - не совсем по собственной воле - в 1973 году.
После долгих лет разлуки наш друг Эма - опять с нами, у нас дома. Это первый его приезд из эмиграции в Москву. За спиной поэта - Галя Балтер. В центре - мой сын Феликс. Справа - мы с женой. Как быстро летит время!
Давно ли я был ошарашен тем, что мой сын купил и напялил на себя этот клоунский парик, чтобы перехитрить учителей, запрещавших школьникам носить длинные волосы.
И вот он уже сам - отец.
Первая встреча вернувшегося из Америки Коржавина с москвичами.
С группой наших поэтов и критиков на официальной встрече с администрацией города Гренобля, Франция. В Гренобле я познакомился с Ефимом Эткиндом. Через неделю мы уже были на "ты".
С Владимиром Войновичем в Мюнхене. Первая наша встреча после его насильственного отъезда в эмиграцию. Там же, в Мюнхене, с Ирой Войнович. Дорвался до заграничной еды.
Почти всю свою жизнь я был, как это у нас называлось, невыездной. И был уверен, что так никогда и не пересеку границу "большой зоны". Но за последние годы где я только ни побывал! Даже в Америку два раза съездил. Прав был Корней Иванович Чуковский, говоривший, что в России надо жить долго.
Появился на свет новый человек, Феликс, которого надо было кормить, растить и все такое прочее.
Играю в шахматы с моим другом Борей Балтером. Рисунок Б. Биргера. 1961 год.
Шереметьевка. Дачный поселок "Литгазеты". Молодой Булат поет нам самые первые свои песни. Слева от Булата - я, справа от него - моя жена Слава. Справа внизу - первая, рано умершая жена Булата - Галя.
Когда я родился, мой дед (отец отца) объявил, что если полагающийся тысячелетний обряд надо мною не будет совершен, он ни меня, ни даже брак моего отца с моей мамой признавать не будет.
Мой отец был не только хорошим отцом, но и хорошим сыном. Каждое утро он отправлялся на почту, чтобы отослать отцу на Украину бандероль со свежим номером "Известий".
Это моя мама. Окончив с серебряной медалью гимназию в своих родных Черкассах, она уехала - одна - из отцовского дома в Одессу и поступила в Новороссийский университет. Могла ли она позволить, чтобы теперь, на десятом году революции, над ее только что родившимся сыном совершили мракобесный, кровавый средневековый обряд?
Он произнес только одно слово: - Пипка. Сейчас нашему Мишке двадцать лет. Вот с такого, наверно, возраста я стал приставать к матери со своим постоянным нытьем: "Мама, читай!"
Раиса Давыдовна и Адольф Александрович Кусевицкие. (Слева - их рано умершая дочь Софья, ее я знал только по этой фотографии.)
Мой двоюродный брат Владимир (Вовка). В 1939 году он поступил в Ленинградское военно-инженерное училище, которое окончил в 41-м (прямо к войне) - лейтенантом. Так до конца войны он лейтенантом и остался.
А это - первый послевоенный год, 1946-й. Тут он уже без ноги, на костылях. Но - с неизменной улыбкой. Только таким я его и помню: смеющимся или улыбающимся.
У Лидии Корнеевны Чуковской в Переделкине.
Лидия Корнеевна Чуковская, Вера Васильевна Смирнова и "Ванечка" Халтурин. Иван Игнатьевич Халтурин. Я знал его уже таким.
Вера Васильевна Смирнова. Вот такой она была, когда написала мне свое письмо о Гайдаре.
В Париже у Синявских. Слева - Андрей, в обнимку со мной его жена Мария, рядом - Владимир Новиков и Михаил Яснов.
Юлик Даниэль. Рисунок Ларисы Богораз.
Выступаю на вечере, посвященном 25-й годовщине процесса над Синявским и Даниэлем. За столом сидят: Булат Окуджава, Борис Биргер, Юлий Ким, Юрий Карякин.
Вот так я, наверно, выглядел, когда меня спросили, почему я похож на Киссенджера.
А тут я похож, скорее, на Мейерхольда. Но это уже - вина моего друга Володи Войновича, изобразившего меня вдвоем с Манделем (Коржавиным), который, как мне кажется, на этом рисунке все-таки больше похож на себя, чем я.
А вот так однажды увидел и изобразил меня другой мой друг - Борис Биргер. Я, конечно, не в восторге, но - молчу. Не смею посягать на свободу художественного творчества.
С соавторами - Лазарем Лазаревым и Станиславом Рассадиным. Что-то сочиняем. Возможно, ту самую пародию на Наровчатова, которая вызвала у поэта, выбившегося в начальство, так поразившую нас реакцию.
С Васей Аксеновым в Самаре. Там проходила научная конференция по проблемам эмигрантской литературы. Принимали нас по высшему разряду. Организовали даже прогулку по Волге на маленьком теплоходике.
Виктор Платонович (Вика, как все его называли) Некрасов перед отъездом в эмиграцию. Справа от него - я и Виктор Фогельсон. За моей спиной - моя жена Слава. Стоят: Владимир Корнилов и Лариса Беспалова.
Я, конечно, если и не понимал, то чувствовал, какое будущее готовит мне мое родное государство. Но реакция родителей на наш тайный брак (если тайна вдруг выйдет наружу) пугала меня гораздо больше.
Ну, а что касается моей будущей жены, то она о таких глупостях вообще не задумывалась. В голове у нее звенело, и она думала только об одном: как бы выманить "у них" свой паспорт и, воспользовавшись отсутствием шефа, успеть до его возвращения из отпуска зарегистрировать наш брак. А там - будь что будет!
Правительственное сообщение о болезни Сталина появилось в газетах в среду, 4 марта. Тогда же был напечатан и первый медицинский бюллетень. В четверг на первой полосе "Правда" поместила второй "Бюллетень о состоянии здоровья И.В. Сталина на 2 часа 5 марта 1953 года". А на следующий день газеты вышли уже с траурными рамками. Подготовка, стало быть, продолжалась всего-навсего два дня. А тогда мне казалось, что дней этих - бесконечная вереница и длятся они целую вечность.
4 апреля 1953 года молодой ученый И.С. Шкловский прочитал в газете "Сообщение Министерства внутренних дел СССР" (о том, что врачи-убийцы - не убийцы). Кровь кинулась ему в голову, и, видимо, от этого притока свежей крови к сосудам головного мозга вдруг пришло решение. И прямо вот тут, не отходя от газетного стенда, он совершил одно из крупнейших открытий в астрофизике XX века.
Летом 1953 года я получил свой первый большой гонорар. Вместо того чтобы отдать эти деньги родителям, с которыми (лучше сказать - у которых) мы жили, совершенно ошалев от пьянящего воздуха наступающих перемен и от свалившейся вдруг на нас этой огромной суммы, мы с женой рванули на Юг, в Алупку, где "дикарями" прожили целый месяц.