 |
"Реквием" Ахматовой
Она знала, в каком аду предпочла остаться и чем - и для нее, и для ее сына - может быть чреват этот ее выбор. Но ни разу об этом своем выборе не пожалела.
Лирический сюжет Ахматовой, завязкой которого стала строка "Не с теми я, кто бросил землю" продолжался и разворачивался на протяжении всей ее жизни. Это была ее постоянная тема, к которой она неизменно возвращалась. И в минуты, часы, дни самых тяжких испытаний, выпавших на ее долю, сознание, что она здесь, а не с теми, кто выбрал для себя другую участь, неизменно оставалось предметом ее гордости:
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, -
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Эти строки впервые увидели свет в виде эпиграфа к мюнхенскому изданию "Реквиема" (1963) и в этом контексте были восприняты однозначно. Я бы даже сказал - довольно плоско.
Поставить их эпиграфом к поэме ей посоветовал Л.З. Копелев , и я не уверен, что это был такой уж удачный совет.
Вслед за этим эпиграфом - и в том издании, и во всех последующих - следовало коротенькое авторское предисловие:
В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то "опознал" меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
- А это вы можете описать?
- Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что когда-то было ее лицом.
1 апреля 1957 Ленинград
Получалось, что она только потому не жалеет о своем выборе, что, оставшись со своим народом, там, где этот народ "к несчастью был", разделив с ним его трагедию, его беду, она сумела стать его голосом, - выкрикнуть в мир то, что пережили все, томившиеся в тех бесконечных очередях, но выкрикнуть смогла только она.
Это вроде подтверждалось и строчками другого стихотворения из того же цикла:
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего погребального дня.
Давний ее спор с эмиграцией на этом был как будто закончен.
Самые непримиримые эмигранты признали тогда ее правоту. Если не правоту, так, во всяком случае, оправданность этого ее выбора, сделанного в те дни, когда они избрали для себя иной удел:
Полвека тому назад жил я в Москве, бывал в Петербурге. Существовало тогда там, не помню - где именно, артистическое кабаре Бродячая Собака . Какой-то темный закоулок, грязный двор, неказистая входная дверь чуть ли не в подвал - и сразу свет, столики, эстрада и все "наши" (более или менее наши) - Эстрада, пианино, за ним иногда Кузмин со своими песенками, разные артисты. Шум, гомон, разумеется, вино. Как бы то ни было, место злачное и в своем роде даровитое. Дух артистизма и распущенности, пожалуй, упадочной. Но такое уж время.
В один из приездов моих в Петербург, в 1913 году, познакомили в этой Собаке с тоненькой, изящной дамой, почти красивой, видимо избалованной уже успехом, несколько по тогдашнему манерной. Не совсем просто она держалась. На мой, более простецко-московский глаз слегка поламывалась. Имя ее я знал, и она меня знала. Читал я ее мало, и она, наверное, меня не читала. Была она поэтесса, входившая в наших молодых кругах в моду - Ахматова.
Видел я ее в этой Собаке всего, кажется, раз.
На днях получил из Мюнхена книжечку стихотворений, 23 страницы, называется "Реквием". На обложке: Анна Ахматова. Да, та самая. Развертываю - портрет (рисунок Сорина, 1913 г.). Конечно, она. И как раз того времени. Худенькая дама с тонкой и довольно длинной шеей, нос с горбинкой, изящное, остроугольное лицо, челка элегантная на лбу, сзади огромное устройство волос. Говорят, она не любила этот свой портрет. Ее дело. А мне нравится, именно такой помню ее в том самом роковом 13-м году. Но стихи написаны позже, и тогда не могли быть написаны.
Эти стихи Ахматовой - поэма, естественно. (Все стихотворения связаны друг с другом. Впечатление одной вещи.) Дошло это сюда из России, печатается "без ведома и согласия автора" - заявлено на 4-й странице.
Да, пришлось этой изящной даме из Бродячей Собаки испить чашу, быть может, горчайшую, чем всем нам, в эти воистину "Окаянные дни". Я-то видел Ахматову "царскосельской веселой грешницей" и "насмешницей", но Судьба поднесла ей оцет Распятия. Можно ль было предположить тогда, в этой Бродячей Собаке, что хрупкая эта и тоненькая женщина издаст такой вопль - женский, материнский, вопль не только о себе, но и обо всех страждущих - женах, матерях, невестах, вообще обо всех распинаемых?
Хотела бы всех поименно назвать.
Да отняли список и негде узнать.
Для них создала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
В том-то и величие этих 23 страничек, что "о всех"-, не только о себе.
Опять и опять смотрю на полупрофиль Соринской остроугольной дамы 1913 года. Откуда взялась мужская сила стиха, простота его, гром слов будто и обычных, но гудящих колокольным похоронным звоном, разящих человеческое сердце и вызывающих восхищение художническое?
Воистину "томов премногих тяжелей".
( Борис Зайцев . Дни. Москва - Париж. 1995. Стр. 349-352)
Смысл четырех ахматовских строк, поставленных ею эпиграфом к "Реквиему", таким образом, как будто, определился и утвердился уже навсегда. Но несколько лет спустя в том же Париже - в статье Г.П. Струве "Дневник читателя" ("Русская мысль", 15 октября) - впервые было полностью обнародовано стихотворение Ахматовой, из которого она вырвала - для эпиграфа - те четыре строки:
Так не зря мы вместе бедовали,
Даже без надежды раз вздохнуть.
Присягнули - проголосовали,
И спокойно продолжали путь.
Не за то, что чистой я осталась
Словно перед Господом свеча,
Вместе с вами я в ногах валялась
У кровавой куклы палача.
Нет! И не под чуждым небосводом
И не под защитой чуждых крыл -
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
И тут это гордое четверостишие обрело уже совсем иной смысл.
Оказывается, она сознает, что была "с народом" не только в его беде и несчастье, разделила с ним не только его страдания, но и его унижение, его позор.
Строки - "Вместе с вами я в ногах валялась у кровавой куклы палача" - прямо перекликаются с ее строкой двадцатилетней давности - той, которой я озаглавил этот сюжет: "Кидалась в ноги палачу". И хоть их разделяют два десятилетия (стихотворение "Так не зря мы вместе бедовали" было написано в 1961 году, а стихотворение "Семнадцать месяцев кричу"- в 1939-м), - говорят они вроде об одном и том же.
На самом деле, однако, это не так.
Строка "Кидалась в ноги палачу" - о ее письмах к Сталину: о том, которое было ею написано в 35-м, и о том, написанном в 39-м, от которого до нас дошли только две фразы, запомнившиеся Л.К. Чуковской.
А строки из стихотворения 61-го года - о том, что она "чистой не осталась", потому что тоже, как все, "в ногах валялась у кровавой куклы палача", - они о другом. Совсем о другом.
Еще до того как она решилась написать Сталину, ей дали понять, что если она хочет помочь сыну в его злосчастной судьбе, ей надлежит заявить о своей преданности вождю публично. И, как подобает поэту, - в стихах.
Не стану утверждать, что это пожелание высказал сам Сталин. Но если даже и не он, то его холуи, в совершенстве научившиеся угадывать самые тайные его желания.
Во всяком случае, сигнал был получен с самого верха. Лидия Корнеевна Чуковская (а ей ли этого не знать?) говорит об этом в своих "Записках" прямым текстом:
Ссылки: