Одна ложь порождает другую (Рабичев Л.А. после выставки в Манеже)

Я работал в штате мастерской Промышленной графики Комбината Графических работ и, по совместительству, был начальником отдела рекламы Мосгорсовнархоза . Из отдела меня уволили на третий день. Я тогда отказался писать "по собственному желанию". Формулировку нашли:

"за неявку в какие-то дни на работу". А вот, в Комбинате дело было иначе. Видимо, откуда-то сверху поступило указание "Принять меры!", а какие, сказано не было, и вот, секретарь партгруппы Мастерской прикладной графики Александр Шимко поставил перед руководством вопрос о немедленном увольнении меня, Аллы Йозефович и Лили Ратнер-Смирновой .

Однако, художественный совет, состоявший из замечательных художников, людей абсолютно принципиальных, во главе с председателем Александром Николаевичем Побединским , это предложение единогласно отверг и информировал администрацию, что в случае увольнения трех ведущих художников, совет в полном составе прекратит свою работу. Для каждого из них это было связано с утратой зарплаты и работы, это могло бы расцениться, как блокирование с "доморощенными" и более, нечто вроде "письма в защиту Синявского", это был мужественный поступок.

Парторганизация пошла на компромисс. А.Шимко продиктовал нам текст заявления, мы написали, что иностранцев не приглашали, что осуждаем инсинуации, направленные против нашей страны в связи с внутренней выставкой студии Горкома художников графиков, что наше участие в выставке "На Таганке" было ошибкой, что мы разделяем положения устава Союза художников СССР об искусстве Социалистического реализма.

Мы думали, что эта вынужденная ложь будет последней, однако мы ошибались. Вышестоящая партийная организация требовала применить к нам куда более суровые санкции, обратилась в Правление Московского Союза художников с требованием исключить всех участников из союза художников.

Нам предложили явиться на внеочередное заседание правления Московского Союза художников . Повестка пришла 16 января. Мой друг, монументалист Алексей Штейман , учился в МИПИДИ в одной группе с секретарем партийной организации МОСХа Бережным .

По своей инициативе, он позвонил ему и спросил, что меня ожидает. Бережной сказал, что уже решено всех исключить, но, что если я и мои друзья будут каяться и дадут слово, что исправятся, то, возможно, правление смягчит наказание.

- "Надо тебе каяться", - сказал Алеша. Я позвонил Ираиде Ивановне Фоминой, объяснил суть дела.

- Если Вы будете каяться, говорить неправду, Леня, то Вы никогда этого себе не простите" - сказала она. Я позвонил другу детства, композитору Револю Бунину .

Он уже прошел в жизни через все круги ада. Один из самых талантливых учеников Дмитрия Дмитриевича Шостаковича , в 1948 году, после исполнения в Ленинграде дирижером Мравинским первой его симфонии, он был, как формалист, согласно постановления об опере Мурадели "Великая дружба" , исключен из Союза композиторов, лишен права работать, перебивался частными заказами национальных композиторов, за его музыку они получали Сталинские премии, а ему отдавали часть денег. Дружба его с Шостаковичем не прекращалась до его преждевременной смерти. Так вот, Воля Бунин просил никакого решения до его приезда не принимать. Приехал он вечером, привез газету с покаянным письмом Никите Сергеевичу Хрущеву от поэта Андрея Вознесенского и сказал:

"Ничего не надо придумывать, и не надо тебе загонять себя в тупик, действуй, как Дмитрий Дмитриевич, он подписывает все, что от него требуют, а поступает, как подсказывает совесть и музыку пишет, какую считает нужным. Ничего придумывать не надо, перепиши дословно покаянное письмо Андрея Вознесенского, только даты и названия работ своих вставь, и подпишись".

Господи! Опять врать! Не буду я писать, что "после разговора с Никитой Сергеевичем я впервые понял"..., но Револь, папа которого был народовольцем, и имя такое дал ему не случайно, наоборот, настаивал, что именно это самое важное. В душе у меня свербило, он диктовал, я писал. После преамбулы, взятой у Вознесенского, я все-таки вставил и небольшой рассказ о студии и о роли Белютина в моей жизни и работе, и опять было смешно и грустно, потому что не мое это было, чувствовал, что теряю лицо. Подписался. Позвонил Алеше, позвонил Юре. Позвонил еще кому-то. Все говорили, что работа важнее, чем слова. Что? Опять в одиночестве?

Ссылки: