 |
Скрытый след (Ла Фазендри)
Вероятно, не один я такой, а многие из тех, кто до страсти любит бродить по лесной трущобе, хранят в душе это детское ожидание бредешь-бредешь и вдруг - избушка на курьих ножках. А в ней Баба-яга, Красная Шапочка с бабушкой, бременские музыканты, лихие разбойники или еще кто, скажем, красавица царевна или Клавдия Шифер с лицом Клавдии Кардинале: и страшно, и ни к чему тебе вроде бы уже эта находка, а все же еще на что-то надеешься... Так и жизнь пройдет в надеждах, в неспешной лесной ходьбе, в ожиданиях - ничего не попадается, только аппетит нагуляешь. Ну может, попадались мне раз то ли два в жизни раскольничьи скиты на Северной Двине, монастырь попался (с размещенною в нем психушкой) близ Зосимовой Пустыни под Москвой да следы недобрых людей, левых террористов в лесу Фонтенбло, а так уж, простите, ничего исключительного не находил, но вот под конец жизни случилось - наткнулся, набрел. Набрел на поразительный, таинственный дом в лесу. Да еще в каком лесу - в знаменитом лесу Сен-Жермен близ Парижа , том самом, где охотились французские короли, где влюбленный Царь-Освободитель Александр II встречался (3 июня 1867 года, близ креста Сент-Илер) с прелестной юной Катенькой Долгорукой, где красавица маркиза де Монтеспан, бают, сводила счеты с новой соперницей, мадам де Ментенон, внучкой самого Агриппы д"Обинье, вдовой убогого сочинителя Скаррона, любимой воспитательницей маркизиных детей, прижитых ею от Короля-Солнца... Где-то здесь все это и случалось, близ лесной дороги, что ведет на север, в Понтуаз. Близ этой вполне асфальтовой ныне дороги, по которой взад-вперед снуют дорогие машины. Но таинственный охотничий дом стоит в стороне от дороги, в чащобе, хотя и не слишком далеко от невидного креста Сен-Симона, а все же не сразу и найдешь, хотя на иных подробных картах есть чуть приметный квадратик и даже надпись - Ла Фезандри ... Ну а как же это я, бедолага-иностранец, безлошадный бродяга, на этот дом наткнулся-набрел. Тут имеет, конечно, место некая метафора, потому что впервые-то я на эту усадьбу наткнулся- набрел у себя в одиноком доме на хуторе в Шампани, где, согласно своему смешному выбору и занятию, сижу весь Божий день и ворошу всякие русские и нерусские книги. В одной из них и была упомянута усадьба, да так упомянута, невзначай. А потом имя это всплыло вдруг случайно в одном парижском разговоре, и тут ощутил я вполне понятное волнение и любопытство... Разговор происходил в самом красивом из всех мне известных в Париже кабинетов, в гостях у Николая Васильевича Вырубова . Утопая в кресле, как всегда здесь, любовался я старинными портретами на стенах, да и самим хозяином, который был на девятом десятке лет все еще строен, подвижен, хорош. И рассказать ему было о чем - об отце, знаменитом земском деятеле Василии Васильевиче Вырубове , об отцовском дядюшке, князе Г.Е. Львове , о собственном племяннике - князе Никите Лобанове-Ростовском из Лондона, о воспитывавшей его знаменитой петербургской красавице 10-х годов Саломее Андрониковой-Гальперн и, конечно, об оксфордских студенческих годах, когда записался Николай Васильевич в армию Сопротивления генерала де Голля (десятым по счету был в деголлевском списке из записавшихся) и заслужил высший деголлевский орден, крест Освобождения... В тот раз, помнится, говорили мы с Вырубовым об одноруком французском бригадном генерале Зиновии Пешкове , крестнике Горького (но притом родном брате нижегородского партийного карьериста Якова Свердлова ), и я вполне заинтригован был разговором, так как почувствовал, что Николай Васильевич от этой генеральской карьеры нижегородского пострела из проклятой Богом семьи в куда меньшем восторге, чем мой друг, издатель и врач из Бет-Шемеша Михаил Пархомовский. И то сказать, Пешкову этому де Голль сразу навесил генеральский чин на майорские эполеты, да еще в тыловом Лондоне, понятно, что из соображений дипломатии и высокой политики. Он ведь вообще, этот знаменитый спасатель Франции (которую спасли чуть не против ее воли русские с американцами) де Голль, был в первую очередь политик, так что любой более грамотный, чем я, историк немало насчитает в действиях де Голля еще и более удивительных, хотя вполне, конечно, прагматичных финтов. А Пешков этот, вдобавок к военному эпизоду 1915 года близ Арраса, где он еще молодым потерял руку, да вдобавок к своей долгой офицерской службе в Иностранном легионе, он был еще более или менее тайным агентом французского МИДа , так что, чокнувшись с "папенькой" Горьким где-нибудь в Шварцвальде новогодним бокалом, он спустя неделю уже сообщал в интимном мидовском кабинете, каковы настроенья и заграничные планы "буревестника" со "товарищи". Даже французская полиция отмечала в своем прозаическом творчестве эти его челночные передвижения между левыми и правыми (все для него словно были свои, для этого Зинки-Зиновия, а уж в чужие-то, мужьями согретые постели, к дамам, он и вообще проникал без отмычки)...
- Но как это все же происходило? - воскликнул я с живыми не по возрасту удивлением и невежеством, которые всегда забавляли Николая Васильевича.
- Как? Да, как? - сказал он, призадумавшись вполне ностальгически. - А бывали такие места. Особые места. Была вот, скажем, усадьба Фезандри . Там и левые были, и правые... Я что-то смутно припомнил, но тут же вернул разговор к генералу Пешкову, к его легионерской коммунальной могиле на Сент-Женевьев-де-Буа, а жаль, упустил неожиданный поворот... Жаль, потому что потом, еще через год- два, стало попадаться мне время от времени это название - Ла Фезандри - в разных неожиданных контекстах, и понял я, что место это непростое, что связано оно со многими высочайшей известности именами и событиями (в том числе и русскими), но только место это скорей всего тайное, проклятое, обходят его стороной даже самые многословные мемуаристы, а вот отчего обходят, почему? Ведь был же здесь в 20 - 30-е годы минувшего века знаменитый художественно-литературный, литературно-политический, любовно-дипломатический, пожалуй, вдобавок еще и разведывательный, а грубо говоря, полушпионский высочайшего класса салон, так что ж, разве никому не интересно? А главное, подвигнула меня на поиски подробностей явная туфта в описаниях событий, среды и встреч, все эти явно ощутимые умолчания: разве может человек пишущий (или даже просто человек читающий) примириться с умолчаниями. "Не могу молчать!", как говорил русский классик, а может, даже: "Не могу умолчать!"
Ссылки: