Семинар Ландау в ИФП после Войны

Диапазон проблем семинара Ландау так широк, что участники его не всегда понимают друг друга: один занимается сверхпроводимостью, другой - элементарными частицами. А Ландау понимает всех. Ему не подсунешь сомнительную работу: от его внимания не ускользнет ни одна ошибка, ни одна неясность. Однако Ландау не всегда сразу принимает новую идею. Вначале идея может показаться ему абсурдной, вывести его из себя: тогда он бегает по институту и повторяет, что автор идеи не физик, а сапожник и что он никогда больше не станет с ним разговаривать. Но, отыскав в ней рациональное зерно, Дау признает, что ему не следовало так себя вести, и убеждает автора продолжать работу. Однажды, когда происходил мучительный процесс осваивания новой идеи, он стал рассказывать на семинаре о замечательном физике Вольфганге Паули . Когда в Мюнхене друзья спрашивали Паули, почему у него такой несчастный вид, Паули отвечал: "Разве может выглядеть счастливым тот, кто размышляет об аномальном Зееман-эффекте?" Ученикам Ландау было известно, что против него можно совершить только два преступления: заявить, что считаешь профессора N серьезным человеком, и плохо докладывать на семинаре. Слабый доклад - это ЧП. А тем, кто умудрялся отличиться подобным образом, Дау говорил наедине.

Отчитать провинившегося он мог, как никто. При повторном слабом докладе ученик лишался права выступления на семинаре, Вначале на семинаре анализировали содержание теоретических статей. В пятидесятые годы порядок изменился: темами докладов стали исключительно экспериментальные работы - им давали теоретическое объяснение. Участникам семинаров приходилось много трудиться: выступить был обязан каждый. Сначала докладчик должен был рассказать о результате своей работы, коротко сообщить основные выводы, потом приступить к подробному изложению темы. Докладчика непрестанно перебивали, ежеминутно вспыхивали дискуссии, и, когда уже никто никого не слушал, а все хотели говорить, вмешивался Ландау. Участники семинара не пропускали ни одной стоящей работы, в каком бы месте земного шара она ни была опубликована. Для Дау это было вдвойне полезно: творческая молодежь - его ученики - приучалась разбираться в научной литературе, а сам он, знакомясь с рефератами новых работ, экономил уйму времени. В работах Ландау встречаются строчки: "В заключение выражаю благодарность И.М. Халатникову и А.А. Абрикосову за полезную дискуссию", "Я хотел бы выразить глубокую благодарность Л. Окуню , Б. Иоффе , А. Руднику , из дискуссии с которыми возникла идея данной работы". Евгений Михайлович Лифшиц, проработавший с Дау бок о бок более четверти века, пишет: "Его постоянный научный контакт с множеством учеников и коллег был для Льва Давидовича также и источником знаний. ...Знание приходило к нему из многочисленных дискуссий, из докладов на руководимом им семинаре. Этот семинар проводился регулярно, раз в неделю, в течение почти тридцати лет, а в последние годы его заседания приобрели характер общемосковских собраний физиков-теоретиков. ...Для самого Льва Давидовича прослушивание докладов никогда не было формальностью: он не успокаивался до тех пор, пока существо работы не выяснялось полностью и в ней не отыскивались все следы "филологии" - бездоказательных утверждений или предположений, выдвигаемых по принципу: "Почему бы не так? - В результате такого обсуждения и критики многие работы объявлялись "патологией", и Лев Давидович терял к ним всякий интерес.

С другой стороны, статьи, действительно содержавшие новые идеи или результаты, зачислялись в так называемый "золотой фонд", и Л. Д. запоминал их навсегда - фактически ему было обычно достаточно знать лишь основную идею работы для того, чтобы воспроизвести все ее результаты. Как правило, ему было легче получить их своим собственным путем, чем следовать за деталями рассуждений автора. Таким образом он воспроизвел для себя и глубоко продумал большинство основных результатов во всех областях теоретической физики. Этому же была, вероятно, обязана и его феноменальная способность - давать ответ почти на всякий задаваемый ему вопрос по физике. Научному стилю Льва Давидовича была противна тенденция к сожалению, довольно распространенная - превращать простые вещи в сложные (часто аргументируемая общностью и строгостью, которые, однако, обычно оказываются иллюзорными). Сам он всегда стремился к обратному - сделать сложные вещи простыми, наиболее ясным образом выявить истинную простоту лежащих в основе явлений законов природы. Умение сделать это, "тривиализовать" вещи, как он сам говорил, составляло предмет его особй гордости".

Лев Давидович никогда не начинал семинар даже на минуту раньше положенного времени; в течение многих лет семинар начинался в четверг в 11.00. Когда раздавались голоса, что, мол, уже без одной минуты одиннадцать, можно начинать, Дау отвечал, что в последнюю минуту может прийти Мигдал . Эта последняя минута и получила название "мигдальской". Точность - вежливость королей,- любил повторять Ландау опоздавшим знаменитое изречение Людовика XVIII и добавлял: "Впрочем, король из вас вряд ли получится." Дау очень понравилось стихотворение, подаренное ему одним из участников семинара:

ДАУ НА СЕМИНАРЕ

Истекла "мигдальская" минута,

Начался ученый семинар,

Но докладчик медлит почему-то

Выносить заморский свой товар,

С первых слов, как Вельзевул во плоти

Навалился Дау на него:

"Лучше вы скажите, что в работе

Ищется как функция чего?"

Не успел он вымолвить ответа,

Как пронесся новый ураган:

"Изо всех от сотворенья света

Это самый жалкий балаган!"

На того, кто у доски не дышит,

Уж не смотрит Дау, как удав:

"Правда, автор по-дурацки пишет,

Но, быть может, кое в чем и прав?",

Крестится докладчик под полою

И слезу невольную отер.

Академик вымолвил: "Не скрою,

Автор - пес, но, кажется, хитер?".

Вдруг внезапно замелькали руки,

Взоры полны темного огня:

"Мама, он грабитель от науки,

Все списал, собака, у меня!" Аудитория семинаров Ландау умела ценить шутку и ждала шуток, потому что была приучена к ним. Однажды без двух минут одиннадцать на пороге зала, в который только что вошел Дау, появился пожарник. Он бесцеремонно заявил собравшимся: "Давайте уходите, ребята! Здесь пожарники заниматься будут. "Безобразие!" - раздалось со всех сторон. Возмущению теоретиков не было границ. Они толпой пошли жаловаться Петру Леонидовичу . Тогда пожарник снял усы и каску - и все узнали Аркадия Бенедиктовича Мигдала .

В другой раз стало известно, что советским физикам собирается написать Паули . И вот в Институт физических проблем пришел пакет. За несколько минут до начала семинара выяснилось, что это долгожданно письмо. Участники семинара Ландау слушали его очень внимательно. В нем говорилось о том, что расчеты, сделанные на счетной машине, не подтвердили последнюю теорию Гейзенберга , проверенную экспериментально, "Я всегда говорил, что это зверская чушь!" выкрикнул Померанчук .

Письмо ушло на задние ряды, где провинциальные физики начали его переписывать, чтобы прочитать в своих институтах. Во время перерыва Окунь придумал остроумное объяснение эксперимента без применения теории Гейзенберга. Началась дискуссия. "Я хочу обратить внимание присутствующих на очень странное явление,- сказал Аркадий Мигдал - начальные буквы абзацев образуют слово "дураки". Это, по-видимому, относится к нам. В аудитории поднялся невообразимый шум. Дау потребовал письмо. Прочел, громко рассмеялся. Все смотрели на Мигдала. Раздались аплодисменты. Мигдал скромно заявил, что на свой счет принимает только половину оваций, ибо письмо составлено им в соавторстве с Бруно Понтекорво . Когда наконец пришло настоящее послание Паули, все усомнились: да подлинное ли оно? Только водяные знаки на бумаге заставили поверить в подлинность письма. Обижаться на семинарах не принято. Даже руководитель семинара в ответ на замечание может услышать восклицание: "Мура!" Каждая неясность разрешается тут же, на месте, с поразительной быстротой.

Аудитория семинаров Ландау умела ценить шутку и ждала шуток, потому что была приучена к ним.
Однажды без двух минут одиннадцать на пороге зала, в который только что вошел Дау, появился пожарник. Он бесцеремонно заявил собравшимся:
—Давайте уходите, ребята! Здесь пожарники заниматься будут.
—Безобразие! — раздалось со всех сторон.
Возмущению теоретиков не было границ. Они толпой пошли жаловаться Петру Леонидовичу. Тогда пожарник снял усы и каску — и все узнали Аркадия Бенедиктовича Мигдала.
В другой раз стало известно, что советским физикам собирается написать Паули. И вот в Институт физических проблем пришел пакет. За несколько минут до начала семинара выяснилось, что это долгожданно письмо. Участники семинара Ландау слушали его очень внимательно. В нем говорилось о том, что расчеты, сделанные на счетной машине, не подтвердили последнюю теорию Гейзенберга, проверенную экспериментально,
—Я всегда говорил, что это зверская чушь! — выкрикнул Померанчук.
Письмо ушло на задние ряды, где провинциальны физики начали его переписывать, чтобы прочитать
В своих институтах. Во время перерыва Окунь придумал остроумное объяснение эксперимента без применения теории Гейзенберга. Началась дискуссия.
—Я хочу обратить внимание присутствующих на очень странное явление,— сказал Аркадий Мигдал — Начальные буквы абзацев образуют слово «дураки». Это, по-видимому, относится к нам.
В аудитории поднялся невообразимый шум. Дау потребовал письмо. Прочел, громко рассмеялся. Все смотрели на Мигдала. Раздались аплодисменты. Мигдал скромно заявил, что на свой счет принимает только половину оваций, ибо письмо составлено им в соавторстве с Бруно Понтекорво. Когда наконец пришло настоящее послание Паули, все усомнились: да подлинное ли оно? Только водяные знаки на бумаге заставили поверить в подлинность письма.
Обижаться на семинарах не принято. Даже руководитель семинара в ответ на замечание может услышать восклицание: «Мура!» Каждая неясность разрешается тут же, на месте, с поразительной быстротой. Споры, вспыхивающие по любому поводу, приводят Ландау в Достояние крайнего возбуждения. Реакция его на все неточности и ошибки молниеносна. Семинар для него — прежде всего школа, в которой он учитель. Эта школа вырабатывает новые методы исследований. Значение их Ландау определяет так:
— Метод важнее открытия, ибо правильный метод исследования приведет к новым, еще более ценным открытиям. Никогда не стоит работать ради посторонних Целей, ради того, чтобы сделать великое открытие и прославиться. Так все равно ничего не получится.
Дау — душа семинаров, общение с ним облагораживает, заставляет быть требовательным к себе.
Ученики Ландау знали: думать за них не будет никто, работать придется много. Ученик не получал темы, релышал подсказок. С самого начала отношения между учителем и учеником складывались так, что ученику волей-неволей приходилось самостоятельно мыслить. 
И в то же время ученика не оставляла уверенность, что труд его не будет напрасным, ведь он работал над той же задачей, что и учитель, а умение выбрать задачу — одно из самых замечательных качеств Ландау. В этом — один из секретов многочисленности его школы.
  Яков Смородинский, один из первых послевоенных учеников Ландау, пишет в своих воспоминаниях:
«Бывало, обруганный им физик приходил в отчаяние и решал, что если жить еще, может быть, и стоит, то уж на работе надо поставить крест. Но оказывалось, что единственный, кто ночью думал о неполучившейся задаче или запутанном вопросе, был Дау. Наутро он звонил «потерпевшему», сообщал ему результат, и отношения восстанавливались.
Каждый раз на семинаре происходило чудо — Ландау всегда знал любой вопрос лучше всех. Он быстро производил в уме вычисления, которые пропускал докладчик, потому что никогда ничего не принимал на веру».
За несколько дней до семинара Дау знал, о чем будет, идти речь, и приходил на семинар, многое обдумав заранее. Только поэтому на самом семинаре все выглядело блестящей импровизацией. Семинар был искусством,  был великим семинаром, пока жил великий режиссер!
Сейчас, когда Дау давно уже нет и его облик становится легендой, хорошо видны его неповторимость и те; его, казалось бы, простые качества, которые привели л созданию большой школы, в которой уже растет, по меньшей мере, четвертое поколение учеников. «Он работал с Ландау» или «он был учеником Ландау» звучит, сейчас как почетное звание.
В выпущенном к восьмидесятилетию Ландау сборнике воспоминаний бросается в глаза черта, присущая почти всем статьям: любовь к Дау и стремление отвести; от него какие бы то ни было ложные обвинения. Это особенно свойственно любимейшим ученикам Дау — Алексею Алексеевичу Абрикосову и Карену Аветовичу Тер-Мартиросяну, Якову Абрамовичу Смородинскому, Исааку Марковичу Халатпикову и другим. Но никто из них не постарался так тщательно убрать подальше от Учителя все домыслы, разоблачить ложный обвинения и наветы, как Виталий Лазаревич Гинзбург! Быть может, никто не сделал для создания правдивого образа Дау так много, как этот его ученик и друг. В воспоминаниях Гинзбурга читаем:
«В отношении Ландау довольно прочно установилось мнение, что он был «ругателем». Но ругатель ругателю рознь, Чаще всего, хотя и не всегда, резкие замечания Ландау не имели целью обидеть автора критикуемой работы. В этом отношении характерна история, свидетелем которой я сам не был, но слышал о ней по горячим следам и, вероятно, не искажу. Дау резко разнес работу какого-то уже солидного профессора. Тот очень обиделся, но, когда об этом сказали Дау, он даже удивился: я же не назвал его идиотом, я назвал идиотской только его работу».
Виталий Лазаревич подробно рассказывает историю с выдвижением на Нобелевскую премию открытия и объяснения эффекта Вавилова — Черенкова;
«В начале 50-х годов (но после 1953 г.) у нас решили (кто — не знаю) вступить, так сказать, в Нобелевский клуб, т. е. начать выдвигать кандидатов на Нобелевские премии (до этого на моей памяти это не делалось). В этой связи И. В. Курчатов поручил Е. К. Завойскому и мне подготовить представление на И. Е. Тамма, И. М. Франка и П. А. Черенкова {С. И. Вавилов к этому времени скончался, а Нобелевскую премию присуждают не более чем троим, причем не посмертно). Мы, разумеется, подготовили материал. Знаю, что другие готовили представление на П. Л. Капицу и Л. Д. Ландау за работы в области сверхтекучести гелия II. Прошло некоторое время, и вдруг мы узнали, что кто-то где-то решил выдвигать только Черенкова и только Капицу. Кажется, такое представление и было сделано. Точно я этого и других подробностей не знаю, но в данном контексте это совершенно не важно. Важно то, что мы решили не допустить такой несправедливости. В СССР приглашение (предложение) выдвигать на Нобелевскую премию получают обычно академики АН СССР по соответствующим специальностям. Поэтому было решено, что в Нобелевский комитет должны послать письмо академики-физики. В отношении Ландау этим занимались в ИФП, и, кто подписал письмо, я не помню. Мы же с Е. Л. Фейнбергом написали письмо, в котором сообщали в Нобелевский комитет о роли И. Е. Тамма и И. М. Франка, приложили оттиски и утверждали, что премию нужно присуждать всем троим. Теперь нужно было собрать подписи. Помню, как я пошел к одному «ведущему» академику, который выразил полное согласие с содержанием письма, но подписать его отказался: раз «наверху» решили выдвинуть одного Черенкова, как же он может сообщить в Комитет другое мнение. Пошел я и к Ландау, Он сказал мне, что не очень-то ценит эффект Вавилова — Черенкова (я знал это и раньше, а Ландау говорил не для того, чтобы иметь предлог не подписать письмо). Но он готов подписать письмо, если вместо «нужно присудить» мы напишем «если присуждать» («if awarded))), то всем троим (Тамму, Франку и Черепкову). Так мы и поступили. Помимо Л. Д. Ландау, поведение которого в этом деле я считаю безукоризненным, письмо подписали Н. Н. Андреев и А. .И. Алиханов. Вскоре Нобелевская премия по физике за 1958 г. была присуждена всем троим, но, какую здесь роль сыграло упомянутое выше письмо, я не знаю».

Ссылки: