Бухарина в Москве, во Внутренней тюрьме НКВД, допрос Берии

Тем временем, в последних числах декабря 1938 года, поезд подъезжал к Москве. Я встала ближе к решетке, чтобы через окно видеть знакомые места. Промелькнули Быково, Томилино, Люберцы. И вот Москва.

Москва... как много в этом звуке

для сердца русского слилось!

Как много в нем отозвалось!

В моем - отозвалось невероятной болью! Москва представлялась мне покрытой позором необузданного террора, омытой невинно пролитой кровью. Я возвращалась в город своего детства и юности, где было прожито много ясных и светлых дней и столько трагических!..

В Москве я вынуждена была покинуть своего годовалого сына, меня уже не помнившего, которого я не надеялась увидеть и в то время не увидела, наконец, я подъезжала к городу, где всего несколько месяцев назад, в марте 1938 года, казнили Н.И. И чем ближе становилась Москва, тем большее волнение меня охватывало. Без содрогания я не могла ступить на московскую землю. И родной город воспринимался мною суровым, холодным, чужим.

Вагон остановился в тупике на Казанском вокзале. Приехавший за мной тюремщик отвел меня в темную клетушку "черного ворона", откуда Москвы видно не было, а хотелось все же краем глаза на нее взглянуть. Я предположила, что меня везут во внутреннюю тюрьму НКВД на Лубянке , и не ошиблась. После унизительного обыска отправили в душ. Какой просторной и чистой показалась мне душевая, сверкающая белым кафелем, после грязных и тесных тюремных бань с тяжелыми деревянными шайками; и сама та тюрьма - бывшее здание страхового общества - с паркетными полами, кроватями в камерах, подушкой, одеялом, бельем показалась бы мне дворцом после Астраханской и этапных тюрем, новосибирского подвала, если бы не воспринималась как фабрика смерти.

В этой тюрьме провел последний, мучительный год своей жизни Н.И., в этих стенах, думалось, закончу жизнь и я. Вымывшись, я скинула с себя рваную одежду - лохмотья, пропитанные сыростью, запахом мочи. Выбор был ограничен. В чемодане еще сохранился костюм, привезенный из Парижа, достаточно скромный, но красивый. Юбка спадала с меня - так сильно я похудела, пришлось подвязать ее куском изношенной рубашки, а сверху прикрыть шерстяной кофточкой. Меня ввели в камеру подвального помещения, снова одиночную.

Яркая электрическая лампочка раздражала глаза. Утомленная после длительного, тяжкого пути, я разделась и рухнула в постель, прикрыв лицо одеялом, - надзиратель запретил закрывать лицо, повернулась к стенке - и это запретил. Ослепительный свет и нервное возбуждение мешали уснуть. Я то подымалась с постели и ходила по камере, то снова ложилась. Наконец сумела убедить себя, что в день приезда вряд ли буду вызвана на допрос. В конце концов уснула крепким сном. Проснулась оттого, что надзиратель тормошил меня за плечо.

- Вы на "бы"? - тихо спросил он. Я не поняла, о чем идет речь. "На бы" я восприняла как одно непонятное мне слово "набы" и попросила объяснения.

- Фамилия ваша начинается на букву "бы" - Бухарина? - шепотом произнес он, будто сама эта фамилия таила в себе нечто взрывоопасное. Вопрос показался тем более странным, что в камере я была одна. Получив от меня подтверждение, он объявил:

- Собирайтесь к наркому. Я заволновалась не только потому, что вызов к наркому говорил о предельной серьезности моего положения, но и от отвращения, что должна буду увидеть его. Мгновенно пронеслось в голове наше шапочное знакомство: разговор с Ежовым по телефону перед отъездом в Париж и две случайные встречи в Кремле, когда я шла вместе с Николаем Ивановичем. Как же сейчас посмотрит в глаза мне его тезка! Страдания воспитали мою волю и в конечном счете избавили от наивности, присущей молодости, но бывало, что наивность еще давала знать себя. Я собиралась нарочито медленно, чтобы максимально мобилизовать силы и подавить охватившее меня волнение. На мгновение почувствовала некоторую неловкость из-за того, что была слишком хорошо одета, - это не вязалось с моими предшествующими скитаниями по тюрьмам. В конце концов решила, что, сбросив с себя грязные лохмотья, я избавилась от чувства приниженности. Натянула на ноги тонкие парижские чулки, надела туфли (валенки окончательно сносились), только французских духов не хватало, и заявила, что готова. Пройдя через внутренний двор, мы поднялись на верхний этаж и пошли по коридору, покрытому мягкими дорожками. В кабинетах следователей шла активная работа. Многие из заключенных в скором времени оказались со мною в камере и рассказывали об ужасах следствия. Ко мне эти методы не применялись. В коридоре тюремщики щелкали пальцами или стучали ключом о пряжку пояса, чтобы предотвратить встречу подследственных друг с другом. И как только мой конвойный слышал условный сигнал, он тотчас приказывал мне повернуться к стенке или заводил в бокс - небольшую пристройку к стене коридора.

Наконец меня ввели в кабинет, и я увидела тучного, рослого кавказца с карими мутноватыми, какими-то бычьими глазами, а вовсе не маленького светлоглазого Ежова. Собираясь на допрос, идя по длинному, таинственному, бесшумному коридору, ожидая, что вот-вот я увижу Ежова, я вжилась в его образ и не представляла себе, что могу встретить кого-либо другого. Не того наркома, при активном участии которого репрессии приняли неслыханный размах и был уничтожен Н.И.; не того, кому я написала в своем заявлении слова, которых не могу забыть в продолжение всей жизни: "Расстреляйте меня, я жить не хочу!"

"Ежов не Сквирский ", - думала я, была настроена воинственно и чувствовала потребность встретиться именно с ним, Ежовым. Не только для того, чтобы отмести выдвинутые против меня обвинения, - это я могла бы сделать и перед следователем. Я считала своим нравственным долгом опровергнуть причастность Бухарина к каким бы то ни было контрреволюционным действиям, гордо заявить, что процесс сфальсифицирован, и привести соответствующие доказательства.

Теперь, после гибели Н.И., это было уже бессмысленно, увы, и до его гибели бесполезно, - зато гордо!

В кабинете вместо Ежова на меня смотрел уставший, равнодушный незнакомый человек. Позже по описанию его внешности я узнала, что это был начальник Особого отдела НКВД, заместитель Берии - Кобулов . На мгновение лицо его выразило необъяснимое удивление. Он даже отпрянул. Непонятно, что его во мне поразило: то ли моя парижская одежда, не соответствующая обстоятельствам, то ли мой истощенный, измученный вид живые мощи, быть может, мой возраст... Но всплеск изумления быстро потух в его глазах, и они приобрели прежнее сонно-равнодушное выражение.

- С кем вы разговаривали в лагере? - задал он мне вопрос.

- Пока я еще не труп, со многими разговаривала, учета не вела. Меня же вызвали к наркому! - вырвалось у меня от нетерпения поскорее увидеть Ежова.

- Вам хочется обязательно поговорить с наркомом, у вас есть что сообщить ему?

- Раз он меня вызвал, очевидно, он заинтересован в разговоре со мной, и у меня есть что сказать ему, - подумав, добавила я. Кобулов поднял телефонную трубку:

- Она сейчас у меня, можно зайти? - И мы тотчас же пошли к наркому.

В просторной приемной машинистка, по виду грузинка, и двое мужчин, тоже грузины, прервав разговор, устремили взгляды на меня. Кобулов открыл дверь кабинета и пропустил меня вперед. Кабинет наркома , покрытый ковром, показался мне огромным. У стенки против двери стоял массивный письменный стол, на нем толстый портфель, тоже удивительно больших размеров, и горой лежали папки, очевидно, с делами подследственных. За столом сидел человек, но не тот, кого я так стремилась увидеть. От волнения и неожиданности у меня двоилось в глазах, точно в фотоаппарате в момент, когда определяешь фокус: глаза Берии набегали на глаза Ежова, пока они наконец прочно не стали на свое место, и я увидела, как они сосредоточенно смотрят на меня. Приближаясь к столу Берии, потрясенная, я всплеснула руками и воскликнула:

- Лаврентий Павлович ! Куда же девался "прославленный нарком", громивший "осиные гнезда врагов народа"? Сгинул вместе со своими "ежовыми рукавицами"?! Как откровенна молодость! Я не смогла (да и не считала нужным) скрыть свое изумление и радость от догадки, что Ежов, скорее всего, арестован. Судьба прокладывает втайне от нас наши жизненные пути, предопределяет нечаянные встречи. Потому мы нередко повторяем: "Такова судьба!.." С Берией я была знакома, несмотря на то что он не принадлежал к близкому мне окружению - к среде старых большевиков. Наше знакомство - чистая случайность, хотя, как, наверное, всякая случайность, - небеспричинная. См. Знакомство Бухариной с Берией, 1928 и 1932 г Нарком предложил мне сесть против него, по другую сторону письменного стола. Я вновь повторила свой вопрос о Ежове.

- Вас это так интересует? - спросил Берия, но на мой вопрос не ответил. И тут же, чтобы отвлечь мое внимание, бросил фразу, к делу вовсе не относящуюся:

- Почему вы хромаете, Анна Юрьевна? Вопрос показался странным. Я вовсе не хромала и объяснила, что ему это показалось, возможно, потому, что у меня от неожиданности в связи с заменой столь "прославленного наркома" ноги подкосились...

- Не хромаете? Это хорошо, что не хромаете, хорошо, что мне показалось,

- будто это была бы самая великая беда в моей жизни.

- Не Анна Юрьевна, а Анна Михайловна, - поправил наркома Кобулов. Берия ткнулся носом в мое "дело", лежавшее на письменном столе. Папка была настолько толста, что трудно вообразить, чем она была заполнена. На обложке написано: "Бухарина-Ларина Анна Михайловна" (Возможно, Ларина-Бухарина - точно не помню.)

- В данном случае все равно, - пояснил Берия Кобулову, - она же и Юрьевна (партийный псевдоним "Юрий" действительно стал вторым именем Ларина).

- Кобулов в недоумении пожал плечами, ничего не поняв, но промолчал.

- Должен сказать вам, Анна Юрьевна, вы удивительно похорошели с тех пор, как я видел вас в последний раз. Нарком смотрел через пенсне на мое бледное, изможденное лицо и нагло лгал. Очевидно, неискренность вошла у него в привычку. Фальшивый комплимент этот, мало сказать, был мне неприятен, он меня возмутил, и я зло ответила:

- Парадоксально, Лаврентий Павлович, - даже похорошела! В таком случае еще десять лет тюрьмы, и вы будете иметь возможность послать меня в Париж на конкурс красоты. Берия расплылся в улыбке.

- Что же вы поделывали в лагере, какую работу выполняли? -

- Ассенизатором работала, - ответила я, не раздумывая. Могла бы сказать, что в томском лагере, единственном, где я успела побывать до встречи с наркомом, производства не было. Но мне захотелось ответить Берии именно так - работала ассенизатором. Казалось, этим я подчеркну, что ни о какой красоте и речи быть не может и что комплименты сейчас неуместны.

Впрочем, мой ответ имел под собой реальную почву - после процесса староста барака обязала меня выдалбливать ломом нечистоты в холодном туалете, чтобы можно было их вывозить. Ей доставило истинное наслаждение поручить эту работу именно мне - жене Бухарина. Но, к ее огорчению, это занятие оказалось мне не по силам, и через 3 - 4 дня меня пришлось отстранить от "занимаемой должности". Но если учесть, сколько усилий я затратила на то, чтобы обеспечить пользование тем туалетом, то продолжительность моих ассенизаторских занятий можно увеличить в сто крат.

- Ассенизатором?! - удивился Берия.

- Что, для вас другой работы не нашли?

- А зачем ее было искать? Для жены обер-шпиона, обер-предателя и работу выбрали самую подходящую... И что же вас так смутило, Лаврентий Павлович, если вся жизнь превращена в большое говно, то в малом не так уж и страшно покопаться!

- Что?! - воскликнул Берия, и я повторила сказанное. Эпитет, которым я наградила жизнь, настолько груб, что у меня было поползновение опустить этот эпизод, но тогда я была бы нечестна в своих воспоминаниях.

Очевидно, после тех непристойных ругательств, которые я слышала в "столыпинском" по пути в Москву, собственная грубость не резала мне ухо, и меня ничуть не тревожило, как Берия отнесется к ней. Не смутило и то, что меня могло ждать обвинение в контрреволюционной клевете на нашу прекрасную действительность.

Меня интересовало одно: как новый нарком отнесется к тому, что я иронически назвала Бухарина обер-предателем и обер-шпионом? Но Берия, облокотившись руками о письменный стол, просвечивая меня взглядом, точно рентгеновскими лучами, некоторое время молчал. Затем перебросился по- грузински несколькими фразами с Кобуловым, а тот воскликнул:

- Ай, ай, как вы неприлично выражаетесь, и не стыдно вам?

- Мне теперь уже ничего не стыдно! - ответила я, хотя и не скажу, что вовсе не была смущена. Из-за длительной изоляции я не понимала, что в тот момент происходило в стране, что собой представляем новый нарком, как он относится к судебным процессам. Долго ждать Берия себя не заставил, хотя действовал осмотрительно и постепенно. После небольшой паузы неожиданно, без всякой связи он спросил:

- Скажите, Анна Юрьевна, за что вы любили Николая Ивановича ? Вопрос меня озадачил. В самом его миролюбивом тоне и в том, что нарком назвал Бухарина по имени и отчеству, я усмотрела симптом обнадеживающий. Я предположила, что на Берию Хозяин возложил миссию разоблачителя своего предшественника, а всю вину за массовые репрессии, в том числе и за гибель Н.И., вероломно свалил на Ежова. В этом случае хоть жизнь Бухарина и не могла быть спасена, но ужасающие обвинения с него будут сняты. От ответа я уклонилась, заявив, что любовь - дело сугубо личное и ни перед кем отчитываться в этом я не намерена. - Но все же, все же, - настаивал Берия, - нам известно, что вы очень любили Николая Ивановича. В данном случае он не употребил стереотипа следователей "достоверно известно", но я ответила.

- Как раз это вам достоверно известно. Берия улыбнулся. Вдруг меня осенила мысль, и я задала наркому встречный вопрос:

- А вы за что любили Н.И.? На лице Берии появилась гримаса полного недоумения.

- Я его любил?! Что вы этим хотите сказать? Я терпеть его не мог. Тайного смысла моего каверзного вопроса Берия, как мне показалось, не уловил.

- Но Ленин в своем "Письме к съезду" назвал Бухарина законным любимцем партии. Если вы его не любили, следовательно, вы были незаконным исключением в рядах партии.

- Это что, вам Бухарин об этом рассказывал?

- Нет, не Бухарин. "Письмо к съезду" я читала. Читала ли я "Письмо к съезду", не помню, но содержание его знала. Берии ответила именно так: - читала.

- Ленин писал об этом давно, - заметил Берия, - и напоминание об этом теперь неуместно. Меня все еще не покидала надежда, что новый нарком хотя бы не назовет Н.И. предателем, тем более что к гибели его отношения он не имел. Но Берия переменил тему, поскольку разговор принял нежелательный для него оборот.

Поинтересовавшись, чем меня в тот день кормили (я ответила, что для меня персонально не готовили), Берия попросил Кобулова распорядиться, чтобы принесли бутерброды и фрукты, после чего вынул из папки документы. По почерку я узнала свое заявление, адресованное Ежову .

- Вы, Анна Юрьевна, и в самом деле жить не хотите? - спросил нарком. - В это трудно поверить, вы так молоды, у вас вся жизнь впереди!..

- Я написала Ежову в состоянии полного отчаяния, когда никаких перспектив, кроме медленного умирания, не видела. Если не осталось ничего, кроме чудовищного кошмара, если живешь, точно в кровавом тумане, если убили Николая Ивановича и всех тех, кого я уважала, отняли ребенка, обрекли на умирание в сыром подвале, да к тому же еще и неоднократно расстреливали (именно так я выразилась, имея в виду, что меня не раз пугали расстрелом и в конце концов повели на расстрел после зачтения смертного приговора), то ничего не оставалось, как просить смерти. Берия слушал, опустив голову, глядя на меня исподлобья; казалось, на лице его отразилось мимолетное волнение. Может, в его душе на мгновение

Ссылки: