Друзья, критики и читатели [Войнович В.Н. в России]

Некоторые из бывших друзей так и остались бывшими.

Игорь Виноградов и его жена Нина в прошлой жизни были из тех немногих, кто не боялся со мной дружить, кто посещал меня в самые острые моменты моей диссидентской жизни. Когда я собрался уезжать, Игорь помогал мне паковать чемоданы и отправлять через таможню книги. Но в наших отношениях уже произошла трещина, а при встрече она и вовсе расширилась.

Мой приезд Игорь отметил в "Московских новостях" статьей, которая мне показалась странной: "Здравствуй, Ваня!"

Сдержанно похвалив "Чонкина", которого, как мне помнилось, он хвалил раньше несдержанно, тут же обругал автора за "Москву 2042". При личной встрече оправдывал Залыгина, меня обвинил в том, что мое письмо Залыгину было продиктовано не надеждой напечатать "Путем взаимной переписки", а желанием разоблачить Залыгина, сказать: а вот слабо вам это напечатать.

Моим уверениям, что это не так, он не поверил. Потом сказал, что "Москву" я написал для того, чтобы угодить советской власти. Чего в моем романе, мне кажется, никто не видел ни тогда, ни потом. Игорю кто-то сказал, что я хочу порвать с ним отношения. Он меня спросил, так ли это. Я честно ответил, что не так, но, когда мы расстались, я понял, что при таком его понимании моих намерений и поступков мне поддерживать отношения просто неинтересно. И скучно.

То же было с Феликсом Световым . Он ко мне приходил несколько раз и пытался наладить дружбу. Я его принимал без упреков. Мы выпивали, разговаривали, но дружбы не возникало. Он жаловался Тане Бек , опять повторял, что любил меня "до дрожи, до сердцебиения", но я, помня, что он обо мне когда-то написал, не мог уже относиться к нему с прежней сердечностью.

Корнилов в отличие от Светова держался по-прежнему враждебно. Еще до моего приезда он написал и напечатал стихи, от начала до конца лживые и глупые:

Помнишь, блаженствовали в шалмане

Около церковки без креста?

Всякий, выпрашивая вниманья,

Нам о себе привирал спроста.

Только все чаще, склоняясь над кружкой,

Стал ты гадать - кто свой, кто чужой,

Кто тут с припрятанною подслушкой,

А не с распахнутою душой?..

Что ж, осторожничать был ты вправе,

Но, как пивко от сырой воды,

Неотделимы испуг от яви,

Воображение от беды.

"Я никому не слагаю стансы

И никого не виню ни в чем.

Ты взял уехал. Я взял остался.

Стало быть, разное пиво пьем.

Стало быть, баста. Навеки - порознь?

Правду скажу - ты меня потряс:

Вроде бы жизнь оборвал, как повесть,

И про чужое повел рассказ.

"В чистых пивных, где не льют у стенки,

Все монологи тебе ясны?

И на каком новомодном сленге

Слышишь угрозы и видишь сны?

Ну а шалман уподобен язве,

Рыбною костью заплеван сплошь,

Полон алкашной брехни? и разве

Я объясню тебе, чем хорош? Здесь опять порицание описываемого персонажа и почтение к себе самому. Персонаж, судя по всему, без особых причин стал пугливым, осторожным и подозрительным, а лирический герой наоборот - с достоинством и распахнутой душой. Персонаж ни с того ни с сего взял уехал, а герой взял остался. И сохранил верность себе и "шалману", где "льют у стенки" и который "уподобен язве, рыбною костью заплеван сплошь".

Ложь этого рассказа в том, что сам Корнилов был всегда нервным, подозрительным и истериком. Впадал в панику при появлении у него милиционера. Когда я уехал, а он остался, мы были не в равном положении. Он был так же исключен из СП, и с ним могло что угодно случиться, но многое не случилось. У него не отключали телефон, его не отравляли в КГБ, и ему не предъявляли ультиматум. Зная его хорошо, не представляю, чтобы, получив ультиматум, он бы гордо его отверг.

Меня не удивляла враждебность, проявлявшаяся ко мне генералами, чиновниками, газетами и литераторами определенного сорта и писателями-деревенщиками. Но и многие другие писатели и журналисты, казавшиеся мне людьми нашего лагеря, тоже отнеслись к моему возвращению с очевидным недоброжелательством.

Анатолий Рыбаков не мог простить мне своей собственной подлости, когда он выступал в 1970 году против меня на секретариате. Так или иначе пытались подмочить мою репутацию Евтушенко , Битов .

Критикесса из "Литературной газеты" Алла Латынина написала лживую статью "Когда поднялся железный занавес" о том, что эмигранты не возвращаются, очевидно, не по политическим причинам (их уже нет), а по экономическим самого низкого сорта (привыкли к западной колбасе). И меня отнесла к представителям "колбасной" эмиграции, которые не желают возвращаться, а я уже жил в Москве в 20 минутах ходьбы от "Литературки". когда-то реакцией на мою первую маленькую и скромную повесть "Мы здесь живем" был поток рецензий от положительных до восторженных (другие тоже попадались), а теперь, когда я вернулся с "Чонкиным" и другими книгами, критики за редкими исключениями писали обо мне плохо или вообще ничего.

Почти никто не сказал словами Аксенова:

"Как жаль, что вас не было с нами".

Корреспондентка "Литературки" начала интервью со мной с утверждения, что от "Чонкина" впечатления читателей разноречивые. Я сказал: что за чушь? Это у вас в "Литературной газете" и в среде штабных генералов разноречивые, а читатели три с половиной миллиона экземпляров "Юности" с "Чонкиным" расхватали и передавали из рук в руки.

Когда я получил квартиру и делал ремонт, ко мне шли сантехники, электрики, паркетчики. Они все до единого читали "Чонкина".

Некоторые критики "Чонкина" все-таки признавали. Мой, тоже бывший, друг Станислав (Стасик) Рассадин не упускал случая лягнуть меня хотя бы мимоходом. О "Чонкине" отзывался снисходительно, но сетовал, что я за границей ничего не написал, кроме каких-то неинтересных сказок. Хотя именно там я написал "Москву 2042", "Шапку", пьесы "Трибунал" и "Фиктивный брак", несколько сот мелких рассказов, статей, фельетонов, да и сказки мои слушателями радио "Свобода" воспринимались очень хорошо.

Почти везде, где я выступал, меня просили почитать именно сказки. О том, что лишенным гражданства надо его вернуть, раздавались только отдельные голоса. Я запомнил высказывания на эту тему пианиста Николая Петрова и, конечно, Рязанова . Из писателей высказался, кажется, только один Виктор Астафьев . Назвал несколько имен. О книгах моих и Аксенова отозвался очень неодобрительно, но посчитал, что тем не менее гражданство нам обязаны вернуть.

Мне было все равно, как относится Астафьев к моим писаниям. Я его тоже ценил не слишком высоко, но если бы лишенным гражданства оказался он, точно так же выступил бы в его защиту. Я был бы несправедлив, если бы не сказал, что были все-таки литераторы, которые отнеслись ко мне благожелательно. Это помогало мне не пасть духом от неожиданно многоголосого недоброжелательства. Но основную поддержку мне оказывали все-таки издатели и читатели: первые мои книги охотно печатали, а вторые охотно покупали.

Ссылки: