 |
Триста шагов до смерти Алексеев в плену, побег
Все остальное было как сон. Кошмарный, мучительный сон. Шесть румынских солдат, грязных, продрогших и чем-то обозленных, остервенело ругаясь и толкая в спину прикладами винтовок, привели Алексеева и Сергеенко в штаб румынской разведки. Высокий смуглый майор с орлиным профилем и густыми черными бровями, брезгливо поморщившись, спросил на чистом русском языке:
- Номер полка? Номер дивизии? Как ни трагично было положение, Алексеев, еле стоявший на израненных босых ногах (румыны сняли уже ботинки), иронически хмыкнул:
- Какой полк? Какая дивизия, господин офицер? Гражданские мы, цивильные. Тот и сам понял, что произошла ошибка и что его разведчики, даром потратив время в поисках языка, привели не то что нужно. Получился конфуз, и за это ему предстояло объяснение перед офицером немецкой разведки, которому он подчинен. Черт дернул его сообщить о поимке целых двух языков, и теперь нужно было выкручиваться. Зло посмотрев на солдат и прорычав что-то по-румынски, офицер подошел к Алексееву и кончиком пальца поднял его голову за подбородок:
- А что вы делали на линии фронта? Вы партизаны?! Ну, отвечай!? "Началось!" - подумал Анатолий, готовый ко всему. Провокации, допросы, побои. Пытки голодом и жаждой. И потом, не добившись ничего, объявили приговор: расстрелять! К вечеру двое румын с винтовками повели их за деревню. У Анатолия дела плохи: неделю назад после побоев загноилась рана на ноге, и началось воспаление. Опухла нога, посинела, идти невозможно. И по такому случаю знающий по-русски пожилой усатый конвоир, по имени Штефан, сжалился и развязал Алексееву руки. Идет Анатолий, ковыляет, морщится от боли, стонет. Штефан утешает его со всей своей крестьянской серьезностью:
- Иди, иди, сынок, недолго страдать осталось. Там вон у скирды и покончим?
- Спасибо, камарад, - в тон ему отвечает Анатолий, - ты меня утешил, век не забуду твоей доброты! До скирды метров триста, а за ней, в полукилометре-лесок. И этот лесок словно магнитом притягивал к себе все помыслы, усилия и волю Алексеева. Вообще-то нога не так уж болит, терпеть можно, и он больше притворяется. И эта его уловка уже дала результаты - руки развязаны, и голова его сейчас усиленно соображает. Поле, скирда, лес? Какое-то решение - вот оно - близко-близко, как в ребусе, в головоломке, призрачно маячит, а ухватить нельзя - ускользает.
Может, еще рано? Но время-то идет! Смерть-то, вот она - в двухстах пятидесяти метрах! Все эти тягостные дни пленения Алексеев ни на минуту не расставался с мыслью о побеге, но не было возможности. Сейчас эта возможность есть. Единственная и последняя. Терять-то нечего! Стонет Алексеев, то и дело нагибается, гладит ногу.
- Ничего, ничего, сынок, потерпи. Лицо у Штефаяа участливое, доброе. Если бы не Патэч, молодой придурковатый солдат, то взял бы, пожалуй, Штефан себе на плечи этого славного русского парня и донес бы до скирды? А Сергеенко смирился. Идет молча, понурив голову, оборванный, босой. Связанные руки за спиной, отрешенный вид. Совсем упал духом. Впереди развилка дорог. Колодец с журавлем, две повозки с молочными бидонами. Женщины-возницы поят лошадей. Солнце садится, уже висит над лесом. В небе ни облачка. Большая скирда стоит в стороне от дороги, высокая, как трехэтажный дом, и мысли Анатолия неотвязно возле нее: поле, скирда, лес? Штефан ворчит: бабы здесь ни к чему. И уже напрягся было заорать на них, чтоб убирались поскорей, как из-за пригорка, поднимая пыль, показалась какая-то процессия: человек двенадцать пленных и шестеро конвойных с капралом во главе. Капрал - широкий, грузный, богатырского сложения, с большими обвислыми усами. Штефан, загородившись ладонью от солнца, громко ахнул, узнав в капрале своего кума, с которым не видался с начала войны.
- О-о-о! Герге, Думитреску! И заметался, и заорал на Анатолия, подгоняя его стволом винтовки.
- Ну-ну, живее! Анатолий, страдальчески сморщившись, запрыгал на одной ноге. Сердце зашлось от радости: вот он - случай! Капрал что-то крикнул своим конвоирам, конвоиры заорали на пленных, а те, выполняя команды, опустились на корточки в пыль. Штефан, тоже повернувшись, сказал:
- Садитесь! Сергеенко сел, а Анатолию нельзя - нога болит. Подошел к Андрею, оперся о него, остался стоять, всем своим видом показывая, как он страдает. Капрал, сунув свою винтовку одному из конвоиров, пошел навстречу Штефану, широко расставив руки:
- О-о-о! Ште-е-ефан!? Штефанэску! Маленькие заплывшие глаза его наполнились слезами. Крепко обнялись, хлопая друг друга по спине. Штефану мешала винтовка, и он, не зная куда ее деть, бросил на ремень, стволом вниз. Анатолий весь сжался. Не забывая стонать, подумал: "Самый раз бежать! Рвануть к скирде, обогнуть ее, загородиться от выстрелов, и в лес!?" С трудом успокоил себя. Бежать одн он не мог. Надо вдвоем. Больше шансов. Побегут в разные стороны, в кого стрелять? А если и подстрелят кого, так другой наверняка убежит. Сергеенко сидел отрешенно. Ничего не видел, ничего не слышал. Анатолий, словно невзначай, наступил на кисть руки и просигналил нажатием пальцев.
- Бежать будем! - шепнул он дружку.- Бежать! А кумы сели на землю, поджав по-турецки ноги, и оживленно заговорили, делясь новостями. Капрал то и дело повторял слова "Курок" и "Сталинград", а Штефан сообщил, что ведет на расстрел двоих партизан. В голосе его при этом не было ни нотки грусти, ни чувства сожаления. Потом они, видимо, перешли на другую, более близкую и пикантную тему: конвоиры, вытянув шеи, слушали с интересом и ржали, как жеребцы. И Алексеев, воспользовавшись этим, пальцами ног расслабил узлы на руках Андрея. Подавленный предстоящей казнью, тот сидел безучастно и даже, видимо, не сознавал, что руки его почти свободны. Женщины, напоив лошадей, подтягивали сбрую, готовясь уезжать. Одна из них, пожилая, в белом платке, повязанном так, что виднелись только одни глаза, бросала на конвоиров взгляды, полные ненависти. И Алексеев это заметил. Это был плюс, да еще какой! "Пора!" - сказал про себя Анатолий. Подковыляв к хохочущим дружкам, он жалостливым тоном попросил:
- Камарад, можно я напьюсь? Грудь горит. Штефан отмахнулся, а капрал, смеясь и разглаживая широченной ладонью длинные обвислые усы, что-то бросил коротко, и Штефан разрешил:
- Иди, напейся перед смертью.
- Мы вместе пойдем, ладно? - сказал Алексеев и ткнул ногой друга.- Вставай!
- Иди, я не хочу, - безучастно отозвался Сергеенко. Анатолий, разозлившись, ткнул сильнее:
- Вставай, тебе говорят! Андрей нехотя поднялся.
- Пошли! - скомандовал Анатолий.- Поддерживай меня плечом.
И они заковыляли. Если со стороны смотреть - сплошная беспомощность! Молодой конвоир, гогоча над отпущенной капралом шуткой, поплелся за ними. Женщина, что постарше, метнулась к телеге:
- Сынки, не пейте воду, я молока вам дам! - И загремела бидоном. Откинула крышку, наклонила, налила через край в литровую кружку.- Пейте, родимые! Алексеев взял кружку и, поднеся ее к губам Андрея, шепнул:
- Будем бежать, понял? Ты направо, я налево. Вокруг скирды и в лес. Руки твои я развязал, держи их пока за спиной. Ясно? У Андрея сверкнули глаза. Обливая грудь, он жадно отпил половину.
- Пей ты. Только сейчас заметил Алексеев, когда поднес кружку к своим губам: случайно или с умыслом женщина поставила бидон позади конвоира. Допив остаток, Алексеев как бы нечаянно сделал шаг к конвоиру и сильно, обеими руками толкнул его в грудь. Солдат, споткнувшись о бидон, перевернулся вверх ногами. Заголосила женщина: кони, испуганно заржав, встали на дыбы, затрещали оглобли. И пока поднимался солдат и приходили в себя капрал и Штефан, беглецы, петляя как зайцы, уже пробежали полпути до скирды.
Пах! Пах! Пах! - загремели выстрелы, но было поздно. Та самая скирда, возле которой, по замыслу убийц, должны были оборваться две молодые жизни, явилась для них спасительной защитой.
В ту же ночь войска Южного фронта, преодолев мощный рубеж обороны противника на реке Молочной, вышли к Сивашу. Семнадцатая немецкая армия оказалась блокированной на Крымском полуострове, а наши друзья, проснувшись утром в лесу от артиллерийского гула, были удивлены, почему он гремит позади, на западе, а не на востоке?
Так Алексеев оказался в полку. И снова полеты, и снова испытания: будто кто-то пробовал его на прочность. А прочность его была изумительна. Бесшабашная неунываемость - вот что всегда светилось на его лице. Но эта бесшабашность ничуть не была показной: просто он верил в себя и верил правильно. Что и говорить - летчик он был отличный. Впрочем - слово отличный к нему не подходило: значение не то. Маловата была для него такая оценка! А несколькими днями позже опять сенсация: вернулись штурман Артемов и радист Ломовский , и экипаж Алексеева стал в полном сборе. А Вайнер погиб. Он был ранен и не мог идти и, когда его окружили немцы, застрелился.
Ссылки: