Тихомолов Б.Е. в АДД (Авиация Дальнего Действия) в 140-м полку

В штабе АДД меня спросили, на какой технике я желаю воевать - на отечественной или на американской? Американские бомбардировщики?! Двухмоторные "БИ-25" . Хорошие машины. А что, полки на них уже укомплектованы? Нет? Надо еще ждать самолеты? Благодарю покорно. Лучше уж пошлите меня на отечественные. И меня послали на самолет конструкции Ильюшина. Полк располагался под Москвой. На вокзале, ожидая пригородного поезда, я вдруг увидел в толпе тщедушную фигурку знакомого летчика. Протолкался.

- Колька, Бобровский, ты ? - Мы обнялись.

- Ты куда?

- В сто сороковой.

- Да что ты?! Вот здорово! Значит, вместе.

- А я не один, - смешно морща курносый нос, сказал Бобровский.- Нас двенадцать человек. Да вот они. К нам подошла целая компания. Все из ГВФ.

- Ба-а! Кого я вижу - Витька Кришталь ! Салам алейкум, уртак! Ты из Ташкента? Вот встреча!

Бобровского я знаю по школе. Вместе инструкторили, Виктора - по Ташкенту. Он летал в санитарной авиации. Тоже маленького роста, худой, изящный, как девочка. Поезд остановился у дощатой площадки, окруженной громадными соснами. Мы сошли молчаливой группой и остановились, чтобы осмотреться. Было тихо, сумрачно и неуютно. Кое-где вдоль заборов заколоченных дач еще лежали грязными кучами сугробы снега. Пахло сыростью и хвоей. Тревожно кричали грачи. Накрапывал дождь.

- Дождь, братцы, хорошая примета! - сказал кто-то.- Потопали, ребята. Долго шли мимо заборов, мимо сугробов, мимо пахучих сосновых стволов, пока не уперлись в кирпичную ограду с железными воротами и часовым. Предъявили документы. Прошли. Гарнизон. Чистота. Порядок. Красивые здания с высокими окнами. Очевидно, здесь когда-то был санаторий. Разыскали штаб.

- Ага, новенькие? Хорошо! Нам выдали талоны на питание, распределили по эскадрильям. Показали наши койки в общежитии.

- Все! А теперь погуляйте, осмотритесь. Когда будете нужны - позовем. Гуляем. Осматриваемся. Самое главное, конечно, узнать, где столовая и какой там распорядок. Где кино. Можно ли ездить в Москву. День клонится к вечеру. Мне надоело гулять. Меня тянет посмотреть, как полк готовится к вылету.

- Пошли, ребята.

- Да ну-у-у! Лучше в кино. Иду один. По широкой мраморной лестнице поднимаюсь на третий этаж. Там, в большом зале с высоким лепным потолком и громадной люстрой, наше общежитие. Мой дом. Моя квартира. Здесь располагается офицерский состав полка. Множество коек, установленных рядами, и одна из них - моя. Возле высоких дверей останавливаюсь. Осматриваюсь. Налево и направо - широкий коридор с высокими сводчатыми окнами, завешенными кое-где черной светомаскировочной бумагой. На паркетном полу натоптанные тропинки. От крашеных панелей пахнет олифой. Все мне здесь незнакомое, чужое, необжитое. За дверью слышен гул голосов, выкрики, шелест разрываемой бумаги. Открываю, вхожу и тут же спотыкаюсь о чье-то распростертое на полу тело.

- Курс - двести семьдесят восемь! - не обращая на меня никакого внимания, восклицает "тело".- Магнитное склонение - плюс шесть! Длинноногий старший лейтенант в темно-синей гимнастерке без пояса, растянувшись на карте, рассчитывает боевой курс. Рядом, стоя на коленях, коренастый лейтенант со шрамом на щеке, приложив к новой карте линейку, ловким движением руки разом отрывает от нее ненужную белую полосу. Поворачивается, прикладывает карту к краю другой, приглаживает ребром ладони. Готово! Карта склеена. Шарит по полу рукой:

- Черт возьми, кто взял мой карандаш и линейку?! Дай сюда!

- Слушай, Петро, подай, пожалуйста, клей.

- Лови!

- Ну-ну, потише! Ты же мне фрак испачкаешь.

- Го-го-го-го! Это штурманы готовятся к полету. Летчики пока занимаются кто чем хочет: один пришивает к гимнастерке пуговицу, другой читает, третий бродит между коек и думает о чем-то своем, по губам его скользит улыбка. В дальнем углу кто-то, лежа на койке, напевает под гитару сентиментальный романс. Рядом двое застыли над шахматной доской. Третий лежит, закинув руки за голову, и не мигая смотрит в потолок. Четвертый что-то мудрит с пистолетом. Я стою как раз над ним, и мне видно, как он, вынув обойму, отодвигает затвор и вкладывает в ствол девятый патрон.

- Зачем это? - Я спросил машинально. И он ответил тоже машинально, не поднимая головы и не удивляясь такому глупому вопросу:

- Для себя. Этот патрон называется "для себя".

- Это как же?

- А так, - ответил летчик, осторожно спуская и придерживая пальцем курок.- Если что случится. Вот - собьют, например, и ты упадешь в расположение врага. Весь израненный. Только одной рукой шевельнуть можешь. Ну, одной-то рукой рамку не отведешь, пистолет не зарядишь. А так - пожалуйста - взвел курок и...

- Себя?

- А это уж судя по обстоятельствам.- Он положил пистолет в кобуру и, взглянув на часы, поднялся с койки.

- Пора одеваться.

И больше я для него не существовал. Я вообще в этом зале ни для кого не существовал. Меня не замечали. Мне было неприятно, но я воспринимал это как должное. Ребята собираются в бой. И, может быть, кто-то из них сегодня уже не вернется. Может, вон тот, стройный младший лейтенант с курчавой шевелюрой? Или тот, коренастый капитан, похожий на Швейка? Они идут на подвиги. А я? Я пойду сейчас в столовую, потом - в кино и вечером, ни о чем не беспокоясь, лягу спать в этом большом пустом зале. Утром встану выспавшийся, а они придут с боевого задания, уставшие до крайности, с зелеными лицами, с ввалившимися глазами!

Открылась дверь. Дежурный по штабу, высокий носатый лейтенант, заглянул в помещение:

- Прошу всех в штаб на получение задания. И тут все пришло в движение. На глазах таяла, пустела вешалка. Летчики натягивали комбинезоны, опоясывались ремнями, проверяли обоймы пистолетов и уходили. Зал опустел. Слово "всех" меня не касалось, и я остался один. Ряды коек, сохранивших конфигурацию тел своих хозяев, терпеливо ждали героев. Только наши тринадцать выделялись щегольской заправкой-выправкой. Противно смотреть! Я подошел к своей койке и лег. Потом встал, посмотрел. Нет, не то! Надо хорошо полежать, уставшим тяжелым телом. Долго полежать. И тогда на соломенном матраце образуется вмятина. Но для этого надо много полетать. Между прочим, кто-то до меня ведь спал на этой койке. Почему он не оставил никаких следов! Ах да, вспомнил! Мне удалось случайно подслушать разговор двух летчиков, когда я застилал белье.

- Уже девятый, - сказал один.- Несчастливая койка. Не возвращаются с первого же вылета.

- Да, да, - сказал другой.- Уже девятый. 

Что ж, буду спать на этой несчастливой койке. Между прочим, кажется, у мусульман число девять считается счастливым. Ладно, поживем - увидим.

Да, еще нас, новеньких, - тринадцать, и по списку я числюсь последним. Такая моя фамилия. Но ведь я подкидыш, до четырех лет воспитывался в детском доме. А на подкидышей, как я слышал, приметы не распространяются.

Ссылки: