Стогов: подавление бунта удельных крестьян Сызранского уезда

Возвращаясь из Саратова в Симбирск, я поехал по берегу Волги; это было в конце Вербной недели. Проезжая Сызранский уезд, узнаю - бывшие казенные, теперь удельные крестьяне бунтуют; по рассказам, уже тысяч до восьми не повинуются. Такие бунты разливаются как пожар. Я к губернатору Хомутову , оказалось, что он ничего не знает. Я предложил и торопил Хомутова, чтобы он обделал дело на Страстной, пока народ весь трезв. Хомутов упросил меня ехать с собою. С ним отправился правитель его канцелярии, Раев . Приехали в главную бунтующую деревню, названия не помню. Народу очень много. Ловкий мой жандарм чрез какого-то родню, отставного солдата, узнал, что главный бунтовщик - Федька, и указал мне его.

Мужичонко небольшой, плотный, лет 35-ти, в синем кафтане, красный кушак, сапоги с напуском и новая шапка из мерлушек. Стоит козырем, около него кучка народа. Рано утром, через сотских, я приказал собраться крестьянам, что им будет читать закон губернатор. Послушались, собрались и стали в роде фронта. Я сказал губернатору, что, проходя по ряду, против главного коновода Федьки я кашляну, но советую не трогать: при массе и бранить не должно, а всякое действие опасно. Проходя - Федька стоял в средине ряда - я только кашлянул, как губернатор остановился, вызвал Федьку и молодцом крикнул:

- Кнутьев! Вот я покажу тебе, как бунтовать! Раздеть его! Только тронулись за Федьку, как вся масса гаркнула и бросилась выручать Федьку. Мой храбрый губернатор - бежать, Раев за ним. Толпа с гиком гналась за ними, и губернатора с правителем канцелярии выгнали за околицу. Я остался на месте: крик, шум, я только указываю, чтобы не дотрагивались до меня, никто не дотронулся; напирают задние, около меня падают, смотрят добро и смеются. Разошлась толпа, я нашел губернатора в постеле, болен, кровавая дизентерия. Вижу, дело очень плохо; послал за солдатами с боевыми патронами и приказал явиться 12-ти жандармам без коней. Целую ночь придумывал, какую бы штуку выкинуть, а без штуки нельзя, потому что силы нет. У татар вывезли меня богатые торговцы, а тут нет богатых и нет трех-четырех жен у них. Проклятые русопяты, преупорные и озлобленные, а что еще хуже, раскуражились победою над губернатором. На всякий случай приказал исправнику собрать поболее понятых и отставных.

Против церкви стояли отдельно пять домов, по обыкновению, рядом с крытыми дворами, внутри разгороженными плетнем; плетни выломать, и образовался один крытый двор из пяти. Понятых спрятать ночью во дворе. Заготовить веревок и розог. Рано утром приехали команды. Спиною к домам, в одну шеренгу, выстроил 40 солдат, между церковью и солдатами собрал бунтовщиков, сказал им убедительную речь и спросил: повинуются ли?

В один голос:

- Нет, не повинуемся!

- Вы знаете, ребята, по закону я должен стрелять.

- Стреляй, батюшка, пуля виноватого найдет, кому что Бог назначил.

- Слушайте, братцы, - я снял шляпу и с чувством перекрестился на церковь,

- я такой же православный, как и вы; стрелять никогда не поздно, мы все под Богом; может, найдется невиновный, то, убивши его, дам строгий ответ Богу, пожалейте и меня, а чтоб не было ошибки, я каждого спрошу, и кто не покорится, тот сам будет виноват. Обратился к первому:

- Повинуешься ты закону?

- Нет, не повинуюсь.

- Закон дал государь, так ты не повинуешься и государю?

- Нет, не повинуюсь.

- Государь - помазанник Божий, так ты противишься Богу?

- Супротивляюсь. Крестьянина передал жандарму с словами:

- Ну, так ты не пеняй на меня!

Жандарм передал другому; жандармы были расставлены так, что последний передавал во двор, там зажимали мужику рот, набивали паклей, кушаком вязали руки, а ноги веревкою и клали на землю. Я имел терпение каждому мужику сделать одни и те же вопросы, и от каждого получил одинаковые ответы, и каждого передал жандармам, и каждого во дворе вязали и клали. Процедура эта продолжалась почти до вечера. Последние десятка полтора мордвы и русских покорились, их отпустили домой. Ночь не спал, не пил, не ел, сильно устал, но в таких делах успех зависит от быстроты. Пришел во двор, все дворы устланы связанными бунтовщиками.

- Розог! Давайте первого. Выводят старика лет 70-ти.

- Повинуешься?

- Нет.

- Секите его. Старик поднял голову и просит:

- Батюшка, вели поскорее забить.

Неприятно, да делать нечего, первому прощать нельзя, можно погубить все дело. Наконец, старик умер, я приказал мертвому надеть кандалы. Один за другим 13 человек засечены до смерти и на всех кандалы. 14-й вышел и говорит:

- я покоряюсь

-Ах ты, негодяй, почему ты прежде не покорился? Покорились бы и те, которые мертвы, розог! Дать ему 300 розог?. Это так подействовало, что все лежащие заговорили:

- Мы все покоряемся, прости нас?.

- Не могу, ребята, простить, вы виноваты против Бога и государя.

- Да ты накажи, да помилуй.

Надобно знать русского человека: он тогда искренно покорен и спокоен, когда за вину наказан, а без наказания обещание его ничего не стоит, он тревожится, ожидает, что еще с ним будет, а в голове у него - семь бед, один ответ, того и гляди, наглупит. Наказанный - боится быть виноватым вновь и успокаивается. Приказал солдатам разделиться на несколько групп и дать всем бунтовщикам по 100 розог, под надзором исправника. Потом собрал всех, составил несколько каре и объявил:

- я сделал, что мне следовало сделать по закону, простить их может только губернатор; он может всех в тюрьму, там сгниете под судом.

- Батюшка, будь отец родной, заступись; как Бог, так и ты, перемени гнев на милость.

Я поставил их на колени, научил просить помилования и дал слово, что буду ходатаем за них, но губернатор очень сердит. Кричат:

- Заступись, батюшка, выручи!

Прихожу к губернатору, лежит болен, не знает, что я делал. Мне доложили, что засеченные ожили, их обливали водой, и я повеселел. Говорю губернатору:

- Пойдемте прощать. Не верит.

- Только прошу, долее сердитесь, не прощайте, а простите только под моим ручательством за них. Подходя к фронту, губернатору, хотя и штатскому: "на караул!", барабанщик - две дроби, "здравия желаем вашему превосходительству!" - все для эффекта. Подходим к группам, я снял шляпу и почтительно, низко кланяюсь, представляю раскаявшихся. Виновные в один голос:

- помилуй, ваше превосходительство!

- Не могу, вы так виноваты, что вас следует судить. А мужики, кланяясь в землю, твердят:

- помилуй, ваше превосхо-дительство, ни впредь, ни после того не будет. А ято униженно, без шапки кланяюсь и прошу помиловать.

Губернатор гневно сказал, что он бунтовщикам верить не может и согласится только тогда, если кто за них поручится. Я обернулся к мужикам: ручаться ли за них? Как заорут в один голос:

- ручайся, отец, не бойся, не выдадим, ручайся, батюшка.

- Ребята, смотри, чтобы мне не быть в ответе за вас.

- Отец ты наш, вот-те пресвятая богородица! положим жизнь за тебя, ручайся!? Я поручился. Губернатор умилостивился, простил. Я распустил всех по домам, приказал сотским накормить солдат и жандармов. Откуда что взялось: снесли столы, зажгли лучины, явились десятками горшков щей, каши, кисели с сытой, все постное; вероятно, было готово для мужей, но им не удалось поесть, съели солдаты. В тюрьму пошел только один Федька.

Только я вошел к губернатору, он, как чисто русский человек, поклонился мне плешивой головой в землю; признаться, я отскочил и, обняв его, поцеловал. Вот и справедливо, что человек не во всех случаях равно храбр. Мой губернатор был известным храбрецом во всей армии, а перед безоружными мужиками струсил и бежал. Да и ваш покорный слуга, кажется, струсил и не мог отвечать перед государем , сколько лет служит в Симбирске.

Невзирая на ночь, губернатор торопился ехать домой, показывает мне письмо от своей жены, она пишет: "Ваничка, брось все, я лежу в ванне, со мной конвульсии; я умру, если ты скоро не приедешь" и проч. Хомутов спрашивает: "кажется, и вы получили письмо?" Я тогда только вспомнил о письме - не до того было, - вынул свернутую на уголок серую бумажку и прочитал. Хомутов спросил: "можно прочитать?" - "Извольте?".

Моя 19-летняя худенькая жена писала: " Шишмарев (адъютант) сказал, что вы требуете солдат с боевыми патронами; может, есть опасность? Не думайте обо мне, я буду гордиться всю жизнь, что муж мой исполнил свой долг".

Иван Петрович так и ахнул: такая пичужка и такого геройского характера.

- Подарите мне это письмо.

- Зачем?

- Я вставлю в рамку и буду хранить.

После этого мой Хомутов чуть не молился на мою жену. Для читателя, разрешилась история новым фарсом. Но, однако, предположить, что это не была бы Страстная и такой упорный народ не был бы трезв, может быть, из фарса вышла бы трагедия и сколько было бы несчастных.

Эту историю я докончу. Наступило время жатвы хлеба; староста мой уведомляет меня, что пришли какие-то люди и просят позволения сжать хлеб. Я поскакал в деревню, оказалось, что это сызранские бунтовщики, пришли с женами и из благодарности за мою добродетель хотят сжать хлеб мой. Меня не могло не тронуть такое доброе и честное русское сердце.

- Да ведь вас побили, друзья мои?

- Эх, батюшка, что такое что поучили, а как бы не ты, так и теперь бы маялись в тюрьме и разором разорились бы; мы за тебя Богу молимся.

Жены при этой оказии всплакнули от воображения, что разорились бы, если б мужья попали в тюрьму. От этой теплой сердцу взятки я отказаться не мог; гости не позволили даже жать барщинским, в два дня все сжали. Это было в селе Чамбуле, Собакино тож , Сенгилеевского уезда; теперь принадлежит Федору Ивановичу Ермолову .

Для гостей я приказал убить несколько баранов, быка, напечь пирогов, по чарке водки и донес откровенно шефу.

Вот и судите о русском человеке: он сквозь наказание видит доброту. Наказание ему нипочем, оно кратковременно, только не отдавай его пиявкам полицейским и судейским. Наказание он считает родительскою наукой, а хозяйственное разорение - нравственная смерть. Есть два способа изучить народ: один в кабинете, а другой на практике. Который лучше? Думаю, в кабинете умнее и основательнее. По усмирении написал князю Лобанову-Ростовскому , что чуть-чуть не удалось было повидаться мне с ним, и описал ему коротенько. Он очень мило отвечал: "подготовочка опять удалась! Хват, молодец, доложу государю" и проч. В конце 1840-х князь ехал в Киев, писал, что едет ко мне в гости, давно не видались. Кажется, в Козельце князь умер от холеры.

От каких же беспорядков было ослушание против удельных? Говорят, дым без огня не бывает. Разговаривал с умными и зажиточными крестьянами, как им лучше - теперь или прежде? Отвечали:

- Теперь не в пример легче. Бывало [ранее], в год раз наедет исправник, выберешь жирного барана, взвалишь на плечи да и прешь, ажно лоб не раз взопреет; а теперь наедут эти господа удельные , то возьмешь хворостину да сгонишь что есть на дворе, и легко и скоро. Теперь нам несравненно легче. Мы скоро и одежонки лишимся, какая была.

Обращусь еще к прекращению ослушания в Сызранском уезде. Меры для усмирения, по нынешним порядкам, покажутся жестокими, варварскими. Совершенно согласен и не противоречу. Попробую прекратить это ослушание новейшим филантропическим способом. Взбунтовались несколько деревень; уездная полиция бессильна. Приехал губернатор - выгнали. Местной воинской команды почти нет. Следователь по особо важным делам едва ли въехал бы в околицу. Через три дня Пасха - разрешение на водку. Успех против губернатора и бессилие власти возбудили бы надежду в соседних уездах. Неудовольствие общее, потому что причины одни. Ослушание превращается в бунт и так быстро, как пожар, вначале незначительный, охватывает всю массу, могущую гореть.

Надобно принять в соображение, что удельных в губернии до 400 тысяч. Надобны войска, а ближе 400-500 верст нет солдата. Прибывшее войско, без сомнения, усмирит, но усмирение пьяных людей может обойтись не без потерь в людях. Но пока достигнут успеха эти меры, волнующийся народ, наполняя кабаки, не обсеет поля. Положим, что усмирение произойдет без потери в людях, что очень трудно, судя по ожесточению. Следствие,- что покажет следствие? Все виноваты и виноваты равно, это видно из одинаковых ответов каждого на мои вопросы. Всех нельзя посадить в тюрьму, всех судить нельзя - амнистия.

Зная русского простого человека в одиночку и в массе, амнистия - прощение без наказания - не примиряет его ни с собою, ни с причиной, произведшей неудовольствие. Тюрьмы полны, ссылка - семьи разорены окончательно. Разорившийся крестьянин не справится в одно поколение. Неуважение и злоба с горьким недоверием выросли к своему начальству, которое хотя и прекратит причины к неудовольствию, но недоверия из сердца не вырвешь. Прибытие войска, усмирение по всей губернии - пройдут месяцы. Следствие, суды протянут год. Год беспокойства, тревоги, пьянства народа едва ли исправит нравы. Еще повторю: раз разоренный крестьянин потерян почти навсегда. Я из всех зол выбирал меньшее. Где родилось неповиновение, там усмирено в два дня. Усмирено главное гнездо - покорились все. Что не осталось горечи, ожесточения, видно из добровольной благодарности к усмирявшему, благодарности, выразившейся в простой, но искренней русской форме.

Которая система лучше, варварская или современная филантропическая? не мне решать.

Ссылки: