 |
Толстой А.Н. - Петр I и режим Сталина
Сейчас, когда перечитываешь этот роман, сразу бросаются в глаза прямые переклички с реалиями того времени, когда он писался.
Вот - на первых же его страницах:
У Василия Волкова остался ночевать гость - сосед, Михаила Тыртов, мелкопоместный сын дворянский. Отужинали рано. На широких лавках, поближе к муравленой печи, постланы были кошмы, подушки, медвежьи шубы. Но по молодости не спалось. Жарко. Сидели на лавке в одном исподнем. Беседовали в сумерках, позевывали, крестили рот.
Помолчали. От печи пыхало жаром. Сухо тыркали сверчки. Тишина, скука. Даже собаки перестали брехать на дворе.
- Король бы какой взял нас на службу - в Венецию, или в Рим, или в Вену? Ушел бы я без оглядки! Василий Васильевич Голицын отцу моему крестному книгу давал, так я брал ее читать. Все народы живут в богатстве, в довольстве, одни мы нищие! Был недавно в Москве, искал оружейника, послали меня на Кукуй-слободу, к немцам. Ну, что ж, они не православные, - их Бог рассудит! А как вошел я за ограду, - улицы подметены, избы чистые, веселые, в огородах - цветы! Иду и робею и - дивно, ну, будто, во сне? Люди приветливые и, ведь, тут же, рядом с нами живут. И - богатство! Один Кукуй богаче всей Москвы с пригородами!
- Спать надо ложиться, спать пора, - угрюмо сказал Василий.
Михаила лег на лавку, натянул медвежий тулуп, руку подсунул под голову, глаза у него блестели:
- Доносить пойдешь на мой разговор?
Василий повесил четки, молча улегся лицом к сосновой стене, где проступала смола. Долго спустя ответил:
- Нет, не донесу.
Мог ли Сталин, читая толстовского "Петра" (а в том, что он его читал, не может быть сомнений: он все читал. А уж книги, выдвинутые на Сталинскую премию, тем более. И сам решал, кому давать и кому какой степени), - так вот, мог ли он не нахмуриться или хоть поморщиться, дойдя до этой сцены?
С атмосферой советской реальности середины 30-х годов ее сближает не только тотальное недоверие, уверенность, что вести откровенные разговоры сейчас опасно и с самым ближайшим другом: того и гляди донесет, и не миновать тебе Тайной канцелярии. Еще больше роднят ее с нашим не таким уж давним прошлым сами разговоры, которые следует считать опасными. Например, такое, вроде вполне невинное наблюдение, что немцы живут не так, как наши: "Улицы подметены, избы чистые, веселые, в огородах - цветы! Люди приветливые!"
Эта тема, кстати сказать, возникает в толстовском романе постоянно.
Эта очарованность Петра жизнью, какой, в отличие от нас, живут иноземцы, это его, выражаясь привычным нам языком, преклонение перед Западом, становится едва ли не главным стимулом всей грандиозной реформаторской деятельности Петра:
Въехали в Кенигсберг в сумерках, колеса загремели по чистой мостовой. Ни заборов, ни частоколов, - что за диво!.. Повсюду приветливый свет. Двери открыты. Люди ходят без опаски. Хотелось спросить - да как же вы грабежа не боитесь? Неужто ж разбойников у вас нет?
В купеческом доме, где стали - опять - ничего не спрятано, хорошие вещи можно держать открыто. Дурак не унесет. Петр, оглядывая темного дуба столовую, богато убранную картинами, посудой, турьими рогами, тихо сказал Алексашке:
- Прикажи всем настрого, если кто хоть на мелочь позарится, - повешу на воротах!
- И правильно, мин херц!
Это не пустая угроза. И Петр, и Алексашка искренне убеждены, что виселица - не то что лучшее, а единственное действенное лекарство от коренных наших национальных болезней:
Ехали по дорогам, обсаженным грушами и яблонями. Никто из жителей плодов сих не воровал. Кругом - дубовые рощи, прямоугольники хлебов, за каменными изгородями - сады, и среди зелени - черепичные крыши, голубятни. На полянах - красивые сытые коровы, блестят ручьи в бережках, вековые дубы, водяные мельницы. Проедешь две-три версты - городок, - кирпичная островерхая кирка, мощеная площадь с каменным колодцем, высокая крыша ратуши, тихие чистенькие дома, потешная вывеска пивной, медный таз цырюльника над дверью. Приветливо улыбающиеся люди в вязаных колпаках, коротких куртках, белых чулках. Старая добрая Германия!
В теплый июльский вечер Петр и Алексашка на переднем дормезе въехали в местечко Коппенбург, что близ Ганновера. Лаяли собаки, светили на дорогу окна, в домах садились ужинать. Какой-то человек в фартуке появился в освещенной двери трактира под вывеской: "К золотому поросенку" и крикнул что-то кучеру. Тот остановил уставших лошадей, обернулся к Петру:
- Ваша светлость, трактирщик заколол свинью и сегодня у него колбаски с фаршем. Лучше ночлега не найдем!
Петр и Меншиков вылезли из дормеза, разминая ноги.
- А что, Алексашка, заведем когда-нибудь у себя такую жизнь?
- Не знаю, мин херц, - не скоро, пожалуй?
- Милая жизнь? Слышь, и собаки здесь лают без ярости? Парадиз? Вспомню Москву, - так бы сжег ее!
- Хлев, это верно?
- Сидят на старине, - ж-па сгнила! Землю за тысячу лет пахать не научились? Отчего сие?..
- А у нас бы, мин херц, кругом бы тут все обгадили!
- Погоди, Алексаша, вернусь - дух из Москвы вышибу!
- Только так и можно!"
Таков взгляд Петра на ихнюю - западную, европейскую жизнь.
А вот взгляд западного человека на нашу, российскую. Так сказать, обратная перспектива:
В тот же день он купил у вдовы Якова Ома добрые инструменты, и когда вез их в тачке домой, - встретил плотника Ренсена, одну зиму работавшего в Воронеже. Толстый, добродушный Ренсен, остановясь, раскрыл рот и вдруг побледнел: этот идущий за тачкою парень в сдвинутой на затылок лакированной шляпе напомнил Ренсену что-то такое страшное - защемило сердце! В памяти раскрылось: летящий снег, зарево и вьюгой раскачиваемые трупы русских рабочих.
- Здорово, Ренсен, - Петр опустил тачку; вытер рукавом потное лицо и протянул руку: - Ну, да, это я! Как живешь? Напрасно убежал из Воронежа. А я на верфи Лингста Рогге с понедельника работаю. Ты не проговорись, смотри! Я здесь - Петр Михайлов. И опять воронежским заревом блеснули его пристально-выпуклые глаза.
Ссылки: