Маркович Берта Яковлевна

Жена Кобзарева

Из воспоминаний Б.Я. Маркович.
В конце апреля 30-го года группа наших студентов поехала на практику в Ленинград. Нас с Леной Секерской послали в Радиофизический институт в Сосновке - так назывался большой район, где было несколько естественно-научных институтов. Мы как физики попали в отдел Димитрия Аполлинариевича Рожанского. Я считаю, что нам очень повезло. В это время в Ленинграде была группа учеников Мандельштама. Мы были знакомы, и они старались нам помочь при устройстве нас на практику. Мы с Леной не попали, хотя и хотели этого, к Юрию Борисовичу Кобзареву - 24-летнему ученику Рожанского. Он нас не взял, и Рожанский определил маня - к Пружанскому, занимавшемуся коротковолновыми передатчиками, а Лену - к Гуревичу. <...> 
В конце 20-ых годов Димитрий Аполлинариевич Рожанский ездил в Германию и привез оттуда кварцевые пластинки, чтобы делать эксперименты с радиосхемами. Этим занялся Юра (Юрий Борисович Кобзарев - мой будущий муж). Он провел опыты с радиоволнами, используя эти пластинки, в результате получались устойчивые колебания, позже схемы с кварцевыми пластинками стали применять в электронных часах. Стало возможным сделать часы с очень равномерным ходом - показывающие очень точное время. В результате этих опытов у него возникла теория радиоколебаний с этими пластинами, положившая в России начало исследований радиоволн и ставшая одной из главных составляющих общей теории радиоколебаний. 
Кроме удивительной обстановки в сфере научной, в Политехническом институте поражало отсутствие идеологической узости, в это время уже господствовавшей в Москве. На рабочих семинарах Абрама Федоровича возникали постоянно философские дискуссии двух крупных ленинградских ученых: профессора Мицкевича - сторонника диалектического материализма, и профессора Френкеля - физика-теоретика, отстаивавшего европейские взгляды того времени. Эти споры протекали бурно Френкель - еврей и человек необычайно темпераментный, спорил с пеной у рта, кричал, жестикулировал, а его оппонент, твердо уверенный в своей правоте, человек уравновешенный, доказывал свою точку зрения очень спокойно. Доказать им друг другу никогда ничего не удавалось, и спорили они почти всегда, как только в ходе обсуждения возникали философские аспекты. 
Приехав в Ленинград и попав в эту необычную для меня обстановку, я почувствовала удивительную свободу. Со всеми, даже и со студентами, можно было говорить обо всем на свете, даже о политике, ничего не опасаясь. Я перестала чувствовать себя социальным изгоем. Это было просто поразительно, и так было, пока я (переведясь той же осенью из Москвы в Политехнический) не кончила институт. <...> 
Первый раз с Юрой - моим будущим мужем - мы пересеклись очень забавно. Мы поехали на его лекцию в ЦРЛ - Центральную радиолабораторию. После лекции мы ехали домой, и вдруг, в трамвай, уже отъехавший далеко от остановки и сильно разогнавшийся, на полном ходу вскакивает Юра с двумя толстенными книгами под мышками (в то время задние площадки трамваев были совершенно открытыми, только крыша). Увидев нас, он очень обрадовался. Был чудесный теплый майский вечер, он позвал меня и Лену поехать в ресторан поужинать. 
Отправились в "Европейскую гостиницу" - один их лучших ресторанов в городе. Он заказал ужин. Нам, ужасно проголодавшимся, этот ужин показался просто роскошным. 
После ужина мы все вместе вернулись в Лесное, где и мы и он жили. 
С этого вечера он стал за мной ухаживать. Было несколько институтских экскурсий (пароходная экскурсия в Кронштадт, поездка в Царское село), в ходе которых мы очень подружились. Потом мы в более тесной компании поехали в Токсово - ленинградский пригород с большим озером. В это время Юра за мной уже бурно ухаживал. В Токсове произошла история, которую мне хочется рассказать. 
Мы решили искупаться в озере. Женщины - я и уже взрослая сотрудница института - Наталия Антоновна (ставшая потом моим близким другом на всю жизнь), отошли в сторону от мужской половины группы. Стали купаться и вдруг услышали страшный шум с той стороны, где купались мужчины. Мы быстро оделись и побежали туда. Оказалось, что они откачивают Юру, который чуть не утонул. Потом выяснилось, что он - единственный из всех - совсем не умел плавать, но постеснялся об этом сказать. Озеро было с крутым обрывом в воду, он оступился и ушел в глубину. Владимир Иосифович Бунимович, тоже молодой сотрудник Рожанского, заметил, что Юра исчез. Прекрасно умея плавать и нырять, он начал искать Юру под водой, быстро нашел и, схватив за волосы, вытащил на берег. Эта история меня потрясла. Поняв, что могла его потерять, я осознала, что он мне очень дорог. 
Так как он очень плохо себя чувствовал, мы сразу же вернулись домой, хотя он всячески старался ничего не показать. 
Вода была ледяная. Юра после этого тяжело заболел. Мы с Наталией Антоновной на следующий день пришли в нему домой его проведать. Нас к нему не пустили, сказали, что он лежит с высокой температурой. 
Когда он выздоровел, мы стали постоянно встречаться - очень много гуляли вечерами после работы.
Как-то раз он решил прокатить меня на острова (где был чудесный парк и Елагинский дворец) на лихаче. Было воскресенье. Мы отправились в город, и там он нашел "лихача на дутиках" - нарядную прогулочную, с хорошей лошадью, пролетку на надувных шинах. Ехать на такой пролетке было замечательно. Мостовые в то время в Ленинграде были торцовые, на обычной пролетке трясло, даже здорово трясло, а у такой - был мягкий ход и специфический - приглушенный удар копыт - глухая дробь - о деревянную мостовую. Мы доехали, отпустили извозчика и решили погулять в парке. Дошли до какой-то речки, на которой был плавучий ресторан. Попили там кофе. Рядом оказалась лодочная пристань: взяв напрокат лодку, мы, сменяясь на веслах (я тоже умела и любила грести), пару часов катались по реке. Погода была чудесная: жаркий солнечный день, тишина. Покатавшись, решили еще погулять и отправились "на стрелку" - в самый конец острова, выходивший в Финский залив. Перед нами открылись просторы моря - я до этого на море никогда не была - до сих пор помню необычайные ощущения этого огромного простора. <...> 
Оставалось совсем немного времени до моего отъезда. Юра хотел как можно скорее на мне жениться, чтобы я переехала жить к нему в Ленинград. 
Я вернулась в Москву, уже решив переехать жить в Ленинград. Родители были в ужасе. Но я держалась твердо. Через очень короткое время в Москве появился Юра. Он всей семье очень понравился, но все-таки родители пытались уговорить его отложить нашу женитьбу на год - до моего окончания университета. Но никакие уговоры на нас не действовали. После этого он уехал в Одессу на конференцию, оттуда - опять вернулся в Москву и гостил у нас на даче в Кашире. Мои сестры были еще совсем девочки (Ное было 13 лет, Рае - 11), и он с ними очень возился, они обе полюбили его на всю жизнь. Все было просто и хорошо. 
4-ого сентября он уже встречал меня на Московском вокзале, и на огромной машине (тогда машин вообще практически не было) повез меня прямо с вокзала регистрировать наш брак, а затем - домой в Лесное.
Началась моя ленинградская жизнь - жизнь и очень счастливая, и очень трудная. 

Осень 1930 г... События следовали одно за другим очень быстро. Расстрел "отравителей" без суда... Общие собрания в Физтехе и Политехническом с голосованием резолюции с одобрением расстрела. Я голосую "против", за что меня исключают из профсоюза, на членство в котором я имел право, как записано в уставе, "независимо от политических убеждений". Более того, меня хотели уволить с работы. Отстоял А.Ф.Иоффе, но от преподавания в ЛПИ меня все же отстранили. <...> 

(По свидетельству сотрудника ЛФТИ, будущего академика А.Н.Алиханяна, на заседании, где это обсуждалось, присутствовал Н.И.Бухарин, обследовавший в это время институт. Он сказал, что нельзя молодого, хорошо характеризуемого директором сотрудника увольнять из-за того, что он не так проголосовал. Журнал "Радиотехника", 1998, №10)

Из воспоминаний жены - Б.Я. Маркович.
Первый год жизни в Ленинграде я училась в Политехническом. В этот год началась открытая идеологическая борьба с "врагами народа", вылившаяся в массе арестов по всей стране. Эта беда не миновала и Ленинграда. Шла ликвидация НЭПа. В деревне началась коллективизация. В стране возникли экономические трудности, которые жаждали списать на действия "вредителей". Одновременно активизировалась борьба с "врагами" во всех социальных слоях. В Политехническом это ознаменовалось арестом Димитрия Аполлинариевича Рожанского - кристально чистого и честного человека, никогда не боявшегося высказывать свое мнение. Этому предшествовал в Ленинграде расстрел без суда "вредителей": на одном из заводов были массовые отравления, и 40 человек были расстреляны по обвинению во вредительстве без суда и следствия. Во всех учреждениях проводились собрания, на которых - обычно - единогласно на общем голосовании выражали свое одобрение. На таком собрании в Физико-техническом институте выступил Рожанский. Он сказал, что он вообще противник расстрелов, а особенно - без суда и следствия. Когда общее собрание - чисто формально - спросили, кто еще против, Юра - единственный - поднял руку. 
Сразу же после этого голосования все институты Лесного, включая Политехнический, выпустили стенгазеты с ужасными карикатурами на Рожанского (изображали, например, его в виде свиньи), вспомнили, что Рожанский - потомок знаменитых русских купцов Морозовых (его мать была Морозова). Через несколько дней его арестовали. Юру тоже резко критиковали, и мы ждали его ареста. Целый вечер после ареста Рожанского, придя домой, мы сжигали документы, которые могли скомпрометировать Юру. Его отец был выпускник Кадетского корпуса, офицер - ко времени революции - полковник. Воевал в Белой Армии. Он умер в 20 году в Кисловодске от сыпного тифа. Все это Юра - с 15 лет без отца - и его мать всегда скрывали. Это удавалось, так как жили они всегда очень бедно. Пока он учился, еле удавалось - Юре - частными уроками, а его матери - продажей своих вещей и шитьем - сводить концы с концами. На их частную жизнь никто не обращал внимания. Но в момент опасности ареста всех охватил ужас. Сжигали все оставшиеся от дореволюционных времен бумаги. Сожгли даже крышечку от часов с памятной надписью. 
Мы собрали Юре узелок с необходимыми на случай ареста вещами. Много ночей мы провели в состоянии ужасной тревоги. Ждали прихода "гепеушников". Юру исключили из профсоюза, запретили преподавание в Политехническом. Его не успели еще уволить с основной работы - из Радиофизического института, когда на закрытое партийное собрание в институт приехал Бухарин. Когда ему рассказали о Юрином преступлении, он сказал: "Нельзя увольнять с работы молодого талантливого ученого за то, что он не так проголосовал". Юре об этом рассказал Брауде - член партии, тоже работавший в лаборатории у Рожанского. Мы успокоились, но страшно переживали за Рожанского, ходили к его жене узнавать, что с ним. Она рассказывала, что с ним обращаются ужасно жестоко, сажают в карцер, пытают, требуя признания во вредительстве. 
Всех его сотрудников вызывали и требовали подтвердить версию о его вредительстве. Никто этого не сделал. Брауде за это исключили из членов партии, чему он, кстати, тогда был очень рад (сказал он об этом нам гораздо позже). 

Наступили трудные времена... Д.А. был заключен в тюрьму. От всех его учеников ОГПУ требовало показаний против него. Должно быть, все отказались клеветать на такого человека с кристально чистой душой. И как ни уверяли следователи, что скоро мы поймем свои ошибки, - ничего у них не вышло. 
Через несколько месяцев Д.А. был освобожден, подозрения с него были сняты и он снова принялся за работу. <...> 
(Он вел интереснейшие исследования и в 1933г. был избран чл.-кор. АН СССР)

Ко времени ареста ему еще не было и пятидесяти лет. Вышел он из тюрьмы в очень плохом виде, с серьезным заболеванием сердца. Но продолжал очень много и интенсивно работать. В 36 году он, придя домой с работы, упал и мгновенно умер от сердечного приступа. Преждевременная смерть его явно была последствием страшного его ареста. <...> 

Окончание института, работа, рождение сына. 
В 31 году я закончила Политехнический. Меня направили работать в Радиофизический институт. Но в результате истории с Юриным голосованием против расстрела без суда меня отдел кадров на работу брать не захотел. Мы с Юрой пошли к директору института, прямо к нему домой - отношения в Лесном между всеми сотрудниками были очень простые - узнать, в чем дело. Он нам сказал, что ничего сделать не может.
То, что меня не взяли на работу в этот институт, предопределило во многом ход моей жизни. 
Юра в то время работал по совместительству консультантом в ЦРЛ (центральной радио-лаборатории), в отделе измерительной аппаратуры. Он попросил за меня, и меня взяли в этот отдел. Сначала меня направили в группу, которую возглавлял некий Фукс. Я начала у него работать, но потом его почему-то уволили, а группу отдали под мое начало. Группа была маленькая - три лаборанта и я. Мы занимались разработкой схем для развертки луча на экране катодных осциллографов. Тема была новой, результаты были важны для развертки на экране изображения (в частности, на экране телевизионном). Развертка производилась релаксационным генератором. Мне удалось разработать катодную лампу для этих схем - тиратрон, наполненный инертным газом. Баллоны ламп выдувались стеклодувом "вручную", целый год был занят экспериментами с полученными схемами, давшими интересные и совершенно новые в этой области результаты. 
В этот год я ждала ребенка. ЦРЛ находилась страшно по тем временам далеко от нашего дома: полтора часа езды в один конец на трамвае с двумя пересадками. В это время дисциплина насаждалась жестокими средствами: за одно опоздание объявлялся выговор, а за три - отдавали под суд. Работа начиналась полдевятого, приезжать вовремя мне становилось все труднее. Время было голодное, но институт был промышленный, и нас кормили на работе обедом, и даже давали иногда какие-то продуктовые пайки домой. 
Осенью 32 года у меня родился сын - Игорь. На роды давался декретный отпуск - 6 недель до родов и 6 - после. В роддомах была страшная разруха, Игорька я привезла домой больным: у него был кожный сепсис. Условия для грудного ребенка у нас дома были совершенно неподходящие: не было ни водопровода, ни канализации, ни центрального отопления. Топили дровяную печь ( дрова, сплавляемые по Неве, были всегда сырые), воду я носила из колодца около выхода из кухни, кухня не отапливалась и была такой холодной, что замерзала вода. Игорьку было необходимо постоянное тепло, и Юра для обогревания протянул в нашей крошечной комнатке под потолком нихромовую проволоку, которая всегда была включена в сеть, и это нас спасало. 
Игорька удалось вылечить в одну неделю, следуя советам замечательного детского врача Георгиевского. 

(В 1932 году родился первый сын - Игорь, в 38-ом - Геннадий, а сразу же после войны, в 46-ом, родилась я (Татьяна). Во время войны институт отца, а с ним и вся наша семья - мама с моими старшими братьями и бабушкой - были эвакуированы из Ленинграда в Казань. После войны в связи с работой отца семья переехала в Москву. 
Отец работал в двух НИИ, организовал, когда это стало нужно для подготовки специалистов по радиолокации, кафедру радиолокации в МЭИ, хотя ему, как видно по дневниковым записям, и не очень хотелось преподавать. Он руководствовался чувством долга, делал то, чего требовала ситуация.) 

Ссылки: