Бессмертный Юрий Львович

1936 год. Дом пионеров на улице Стопани . Сначала профессор Сергиевский, а потом профессор Дьяконов распределяли роли между членами кружка. Над каждой темой работали двое. Один готовил очередной доклад, другой писал рецензию на этот доклад, отмечал все промахи и недостатки, выдвигал свои параллельные версии. За три довоенных года подготовил я четыре доклада. Первый - по материалам "Одиссеи" и "Иллиады" Гомера, второй - "Реформы Гая и Тиберия Гракха", третий - "От Юлия Цезаря до конца правления Октавиана Августа", четвертый - "Водопровод и канализация в Пантикопее Таврической и древнем Риме". По всем этим докладам оппонентом моим был Юра. У самого Юры были другие темы, к сожалению, какие я не помню. Помню, что мы оба старались доказать несостоятельность сочинений друг друга... Суета сует? Да нет. Четыре мальчика, пять девочек, четыре профессора. Работа над источниками, создание личных картотек, свободное мышление, нелицеприятная критика, нахождение путей от частностей к общему. Что же это был за эксперимент? Царскосельский лицей? Аспирантура? Семьдесят лет назад, а потом всю жизнь - любой казус, любая проблематика, способность начать с нуля и дойти, перешагнув через самого себя, до единственно возможного? Чудо это было.

Тогда, до войны, Юра был чрезвычайно подвижным и дерзко шаловливым юношей, я же стеснительным и внезапно увлекающимся. К работе докладчика и рецензента каждый из нас относился весьма ответственно. Во время еженедельных занятий в запасниках и залах Музея изобразительных искусств, я, увлеченный какой-то новой для меня идеей, приоткрывал рот и забывался, и именно в этот момент он подкрадывался ко мне сзади, больно щипал меня, и убегал. 

Доктор исторических наук, профессор, выдающийся мидиевист, мой друг - Юрий Львович Бессмертный

Меня это вводило в шоковое состояние и вызывало чувство раздражения. Догонять его, давать сдачи, тем самым, привлекая к себе внимание, я не хотел, мне стыдно было за себя и за него, а он веселился. Может быть, вид у меня был действительно идиотический. Через двадцать минут он, как ни в чем не бывало, подходил ко мне, объяснял, что не мог удержаться и что все это ерунда и шутка, а потом эта шутка повторялась.

"Все впереди!". Спустя восемь лет стал он самым близким моим другом, самым дорогим человеком. Я любил его так же, как он меня, советовался с ним так же, как он со мной, в трудные минуты жизни, и неожиданный уход его из жизни самая большая потеря моей жизни. Три раза повторил слово "жизни", долго думал и решил последнего абзаца не менять.... Однако, опять ушел в другую сторону.

Начал писать о майском армейском отпуске, о Лене Зониной и Виталии Рубине, и забыл, что в тот же день на Тверском бульваре встретился с поэтом Виктором Уриным , который был тогда Виктором Ураном , как он повел меня в общежитие литературного института и познакомил со своими однокурсниками: Козловским, Наумом Гребневым, Эммой Манделем и другими, а потом мы поехали ко мне домой, и я прочитал ему несколько своих стихотворений и дневниковые записи 1945 года. Дневниковые записи понравились ему больше, чем стихи.

- Почему ты, - закричал он, - пишешь везде "мы", "нам", а не "Я" - "Я воевал", "Я приказал" и т.п. - У тебя что, нет своей точки зрения?" Мне не очень по душе была эта его концепция самоуверенности, но я первый раз после войны говорил с фронтовым поэтом, а он начал знакомить меня с другими поэтами, к отношениям с которыми я относился с трепетом.

У него не было ни денег, ни папирос, а у меня оставалось несколько моих фронтовых окладов. Он не особенно церемонился, начал одалживать у меня, разумеется, без отдачи, деньги. Мы шли по пешеходному центру улицы Горького. Он громогласно, пытаясь привлечь к себе внимание прохожих, читал стихи, после каждого останавливался, вынимал из кармана сырое яйцо, задирал голову, как-то ловко разбивал его и, подняв высоко над головой, выливал содержимое в широко открытый рот. Вокруг образовывалась толпа удивленных прохожих, я испытывал чувство стеснительности, глубокого смущения и неудовлетворения.

Он предложил зайти в "Коктейль-холл", оказалось, что это что-то вроде кафе поэтов. За двумя столиками молодые люди читали по очереди стихи. Потом оказалось, что ни у кого не было денег, я расплачивался за всех.

На следующий день утром зашел в Литературный институт, обратился с вопросом к директору Сидорину, спрашивал можно ли мне, находясь в Венгрии, в армии, поступить на заочное отделение. - Приходите, когда демобилизуетесь,- сказал он мне. О Господи! Только теперь, на восемьдесят четвертом году жизни, я понимаю (сообразил), что еще в сороковом году я мечтал о Литературном институте, что еще в январе 1944 года послал тому же директору Сидорину письмо с просьбой принять меня на заочное отделение, с приложением справки от командира моей части и, спустя полмесяца получил ответ Сидорина - приходите, когда демобилизуетесь.

- Приходите, когда демобилизуетесь,- сказал он мне. Выходя из кабинета Сидорина, я увидел на другом конце коридора, сидящего на подоконнике Эмму Манделя . Он читал свои новые стихи. Вокруг него стояло человек пятнадцать. Я присоединился и забыл обо всем. Он читал то, что я знал и о чем боялся думать, и по форме это было замечательно. Рядом со мной стояла девочка. Я поделился с ней частью своего восторга, она очень интересно формулировала свои мысли, спросила: - пишу ли я стихи? Я пригласил ее к себе домой и прочитал "Собор", "Черный рынок", военные дневниковые записи, почему-то, вдруг, спросил, как она относится к музыке, удивился, что на концерты она не ходит, сказал ей, что довоенные концерты Софроницкого помогали мне в трудные минуты на войне.

Это была Нина Белосинская . Через тридцать лет мой друг, Александр Ревич , посоветовал мне уже готовую, но не напечатанную мою первую книгу стихов прочитать ей. Я думал, что она давно забыла меня, но оказалось, что мои слова о музыке запомнились ей на всю жизнь. Она была уже известным и уважаемым поэтом. Она пригласила меня, прочитала стихи и трогательно благословила...

/ Валов набегающих звоны, / на палубе люди и волны, / и стоны: - Спасайся, кто может! / Раздельно! Никто не поможет! Нет связи! Один уже тонет /и в ужасе стонет: - Нечестно! / Когда бы совместно! И тонет. /

Ссылки: