Детские воспоминания Е. Кумпан

...Мое первое младенческое воспоминание совпадает с моей первой памятью о городе. Меня кто-то держит на руках у нашего дома 19-а (позднее ему будет дан номер 21) на Восемнадцатой линии Васильевского острова. День солнечный и теплый. На другой стороне улицы (на Девятнадцатой линии) строится дом, я смотрю вверх, и меня очень занимает, что наверху ходят строители, и мне кажется, что они ходят по острию ножа, ибо представить, что у них там толстые стены, мостки и прочее, - я не могу, а в то же время не могу согласиться, что можно удержаться на стене, которая кажется мне тонкой, как лист бумаги, и меня очень занимает вопрос - как они там ходят, почему не падают? Какая сила их там держит? Тот, у кого на руках я сижу, гугукает со мной, то есть ведет обычные разговоры с младенцем. А у меня, меж тем, совсем не младенческие впечатления. И этот дом я узнаю, когда мы снова подходим к нашей парадной, только уже через четыре года, вернувшись в Ленинград после войны, в 1945-м. Он все еще не достроен, этот дом. Более того, война его слегка разрушила, появились рваные дыры. Потом на моих глазах дом этот достраивали пленные немцы . Мы их видели каждый день, когда шли утром в школу (она находилась на этой же линии чуть дальше), а йотом возвращались из школы мимо них той же дорогой. Мы - потому что обычно я бежала в школу и домой с моей соседкой, одноклассницей и закадычной подругой Тамарой Марьиной . Она жила этажом ниже. Немцы, между прочим, иногда с нами ласково заговаривали. Как я позже поняла - тосковали, видимо, по своим детишкам, и наше появление было им некоторым развлечением, может быть, даже поводом для умиления, утешения, надежды. Но тогда мы спешили пройти мимо них - память о войне и о том, что они были врагами, не столько была укоренена в нас, малолетках (хотя почти у каждого в семье кого-то недосчитались в День Победы, у той же Тамары сгинул "без вести" отец), сколько поддерживалась в послевоенной литературе, которой нас каждый Божий день пичкали на "внеклассном чтении". А урок этот мы очень любили. Нам читали детские повести о разоренных городах и деревнях, о том, как в них тосковали и сопротивлялись под игом врага наши сверстники, ожидая возвращения "своих". И эти тексты, озвученные голосом Александры Петровны, немолодой и некрасивой, даже слегка горбатенькой учительницы младших классов, мы слушали с замиранием сердца. У каждого из нас был, увы, свой военный опыт и, соответственно, свой образ войны. ...Проснулась с мыслью о сестрах, им сегодня сорок девять. Подумала, как я хорошо помню этот день сорок девять лет тому назад... И представила Михайловскую площадь, "и круглый сад перед музеем", уже запорошенный снегом. И вот ведь - у нас сегодня опять +6, а тогда было очень холодно. И вдруг опомнилась - я не тот день вспоминаю, когда сестры родились, а тот, когда мама пришла с ними домой из родильного дома. А это был уже декабрь, воскресенье... Впрочем, тот день, когда родились сестры, я тоже помню. Я сидела в маленькой комнатке, двумя окнами глядевшей на 18-19 линии, в нашей квадратной детской, на Васильевском, где все поколения детей - и я, и мои сестры Вера и Ксана, а позже и мои дети Сережа и Лидочка - делали уроки за старинным, большим, почти квадратным столом. Он всегда стоял в центре комнаты под люстрой с матовым стеклом в виде полусферы. Двери - белые, двустворчатые двери во всю стену - были распахнуты в следующую, смежную с детской большую комнату, и папа, только что получивший известие о рождении двойни, расхаживал по комнате, иногда останавливаясь и прислоняясь то к одной притолоке, то к другой. Он был явно ошарашен, но, как всегда, ему прежде всего хотелось пошутить над полученным известием, сострить. И он говорил: "Что со мной будет, если в один прекрасный момент в недалеком будущем они все трое потребуют у меня модельные туфли?!" - и папа смеялся своим слегка сипящим, однако всегда заразительным смехом. Папа был остроумцем и теперь произносил этот текст не для меня, а для мелькающих иногда в комнате бабушки Анны Александровны, тетки Алевтины и дяди Севы .. Это было 22 ноября 1947 года. А потом было декабрьское воскресенье "и круглый сад перед музеем...". Эти строчки Глеба всегда меня возвращают к моим собственным воспоминаниям, может быть, потому, что написаны они были примерно в том же году и о той же площади... Но для нас сад был тогда не перед музеем, а перед театром. Почему я и уверена, что это было воскресенье, - потому что нас с Тамарой Марьиной отправили в Михайловский на утренний спектакль. Вероятно, давали "Снегурочку"... Сегодня, все это припоминая, заметила я вдруг, что в чем-то почти и не изменилась за эти сорок девять лет, во всяком случае внутреннее зрение не изменилось. И поэтому я так помню и блеск зрительного зала, и парчу занавеса, и антракты, которых было чуть ли не пять. Мне в детстве, да и позднее, всегда хотелось в театре, чтобы спектакль не кончался, и я с трепетом считала остающиеся акты и антракты. Мы приехали в театр на трамвае. Наша "пятерка" ходила тогда от нашей линии по Среднему, а в центре - по Невскому и делала круг по Михайловской, останавливаясь у дверей театра. Привез нас дядя Сева , и он же после спектакля должен был забрать. Севка был тогда студентом, очень хорош собой, к тому же играл на рояле и пел неплохо (они оба с папой были музыкальны, с хорошим слухом и голосами). Девушки вились вокруг Севки сонмом. Занятия в Горном он прогуливал: любимый младший сын в семье знаменитого профессора (а я любимая внучка!), он, бывало, имел с дедом серьезные объяснения по поводу своих "хвостов" ("Ну, что там у тебя опять, какие задолженности?!" - грозно спрашивал дедушка, изо всех сил пытаясь изобразить человека, теряющего последнее терпение. "Ну что там, - вторил ему Севка, играя в легкомыслие, но все-таки мгновенно струхнув, - конечно, опять чертежи у Щуки!.." Тут я начинала хихикать из-под рояля: "У щуки!.." - "Не суйся, когда взрослые разговаривают!" - с обидой взвывал Севка, хотя вообще-то мы были с ним в дружбе. Когда я, бывало, из своей маленькой комнатки слышала взорвавшийся бравурной музыкой рояль, я вихрем бежала в столовую, и Севка получал восхищенного слушателя и поклонницу. Так вот. В тот день, выйдя из театра где-то в районе четырех часов после полудня, Севку мы не обнаружили. Сперва нас это не обеспокоило. Было о чем поболтать и во что поиграть. Но постепенно нас стал пробирать мороз. Вот тут я и запомнила - и погружающуюся в ранние сумерки площадь, и загорающиеся первые фонари, и снег, который еще еле-еле прорисовывал белым по темному и деревья сада (без Пушкина!), и крыши-балконы-ограды-колонны окружающих сад зданий... Каких зданий! Снег вскипал на стрелках рельсов под колесами трамваев, которые подходили один за другим. Севка не появлялся. И тогда мы решили ехать самостоятельно. Мы сели в "пятерку" - точно в ту же дверь, из которой вышли утром, и... уехали к Смольному ! То есть - ровно в противоположную сторону от дома. Смольный, между прочим, хоть и был уже "штабом Октября", но того беломраморного и крупнопанельного окружения тогда не имел. Все это появилось значительно позже. Темная пустыня окружала в ту пору его едва светлеющие здания, и, увидев ее, а потом и узкие рабочие улицы возле старых предприятий, мы растерялись. Кольцо. Какие-то женщины сердобольно указали нам обратную остановку. Мы с трудом наскребли на один (!) билет, кондукторша простила нам второй, ибо Тамара очень жалостливо хныкала и наш замерзший вид говорил сам за себя, и мы через весь город (и снова вокруг "круглого сада перед музеем") поехали к себе на Васильевский. Это было первое самостоятельное блуждание по городу, и оно случилось именно в то воскресенье, когда моих крохотных сестричек принесли домой. Мама встретила меня спокойно, она еще не успела испугаться, от нее скрыли, что мы пропали. Но дома был большой переполох. Все ругали бедного Севку. Я подошла к своей узкой кроватке с никелированными шишками и увидела двух завернутых в одеяльца червячков, лежащих поперек. Мама показывала мне, как их надо разворачивать, обмывать, заматывать подгузиичком между ножками, а сама при этом возбужденно говорила: "А я спрашиваю, где Ленка, где, а мне говорят - сейчас они с Севкой вернутся!.. А сами бегают, шушукаются по углам..." С тех пор, когда наступает 22 ноября, с моей памятью происходит обморок, и я вижу сад, круглую площадь и падающие с черного неба снежинки, которые постепенно прорисовывают белым по черному деревья, колонны, фонари, ограды, крыши и балконы. Мы вернулись в Ленинград из Казахстана в 1945-м. Первым вернулся папа. Его демобилизовали уже в 1944-м. Он нагрянул к нам в казахстанскую геологическую экспедицию, где мы с мамой провели всю войну, а потом отправился в Ленинград к родителям, восстановился в аспирантуре и "вызвал" нас с мамой. Я очень хорошо помню наше возвращение. Поезд прибыл на Московский вокзал. Мы погрузились с вещами в трамвай (наверное, это была все та же "пятерка") и поехали по Невскому. И первое, что сделала мама, - показала мне коней на Аничковом мосту. В Казахстане, в экспедиции моими главными друзьями были лошади, и мама прекрасно понимала, как я буду без них скучать в Петербурге. Папа тоже приготовил мне сюрприз, точнее, и мне, и маме. Все-таки хорошо, когда родители еще молодые и легкомысленные. Севке было поручено доставить вещи домой, а мы вышли на Невском и папа повел нас в кинотеатр "Аврора", смотреть фильм Уолта Диснея "Бэмби"!

Ссылки: