Рязанов Ф.А. арест, общение в тюрьме с В.Д. Кирпичниковым 1930

В один день были вызваны в ГПУ я и инженер МОГЭС Петр Григорьевич Грудинский и арестованы. <...>При аресте мне было предъявлено несерьезное обвинение в том, что я, главный инженер 1-й МГЭС, довел запас нефти на станции до однодневного расхода. Мои объяснения и письменное заявление о том, что в течение более чем полмесяца я бил по этому поводу тревогу всюду, включая высшее начальство и Моссовет, который распределял нефть, не помогли. Через неделю меня впервые вызвали на допрос и предложили писать о диверсионной организации и вредительстве на станции. О нефти разговора и не было. Конечно писать мне было нечего. В начале я просидел на Лубянке два месяца в общей камере, где было десять человек.

Условия были сравнительно сносные. Получал от жены бельевые и продовольственные передачи.

<...>В течение этого времени меня часто вызывали на допрос, держали там по полчаса и больше, но время проходило однообразно. Допрос обычно проводился наиболее мирно настроенным следователем Ф.И. Протасовым . Он спрашивал: "Ну как, Федор Алексеевич, будем писать?" Я обычно отвечал:

"Вы же знаете, Федор Иванович, что писать мне не о чем?. На это он спокойно отвечал: "Писать нужно, нужно". После этого отправлял меня обратно в камеру. Через два месяца такие мирные встречи со следователем кончились. Меня перевели в одиночную камеру и лишили передач. Это было чувствительно. Без передач было до-вольно голодно.

<...>Сильно страдал я из-за отсутствия бельевых передач. Приходилось раз в неделю в бане потихоньку стирать единственную сорочку и сушить ее в камере. По истечении нескольких дней вызвали на допрос. Характер допроса изменился. Сообщили, кто из арестованных могэсовцев написал обо мне, что я входил во вредительскую организацию.

Через несколько дней показали частично писательства некоторых инженеров, в том числе и схему организации диверсионных ячеек, причем во главе диверсионной ячейки 1-й МГЭС значился я.

Я ответил, что ни в какую вредительскую организацию не входил и это утверждение голословно.

- Как же не входили, если ГПУ утверждает это, а ГПУ никогда не ошибается.

Меня это взорвало, и я ответил: "Что же ГПУ - папа Римский, который тоже никогда будто бы не может ошибаться? Я вот тоже могу утверждать, что Вы входили в такую организацию.

Этого даже спокойный Федор Иванович вынести не мог. Он густо покраснел от гнева, поднялся и так стукнул кулаком по столу, что чернильница упала на пол. <...>

В сентябре 1930 г. Виктор Дмитриевич был арестован. Через три месяца, наряду с другими ведущими инженерами МОГЭС, был арестован и я. Так как в течение трех с лишним месяцев пребывания в тюрьме на Лубянке я не соглашался писать о своем "вредительстве", несмотря на то, что несколько инженеров в своих показаниях упоминали меня, как члена вредительской организации, мне устроили очную ставку с В.Д.

При этом он чувствовал себя очень неважно, старался не смотреть в глаза, а только неоднократно говорил мне:

"По-дружески советую Вам, Федор Алексеевич, писать".

Так как это не заставило меня писать, то при допросах стали угрожать, что своим упорством я не только погублю себя, но и семью. Вслед за этим был инсценирован арест жены. Сначала приоткрыли дверь в комнату, где сидела жена и следователь ее допрашивал. На другой день показали, как ее ведут по коридору с конвойным якобы из тюрьмы на допрос. Все это, конечно, меня сильно удручало. Появились сомнения, правильно ли я поступаю. Ведь написали всякие выдуманные "вредительства" многие инженеры, лишь я один не пишу. Вероятно, думал я, им дадут какое-то наказание, а по отбытии его они будут жить, а вот этого нельзя будет сказать обо мне. Кроме того появились мысли и о том, что действительно своим "упорством" погублю всю семью.

В этот трудный момент я услышал разговор дежурного по тюрьме с Кирпичниковым. Оказывается, он сидел в камере против моей. Из разговора я понял, что ему предоставлены кое-какие льготы. Дежурный относился к нему предупредительно, даже по просьбе Кирпичникова открывал иногда на время дверь его камеры. Ох, как ненавидел и презирал я в то время Виктора Дмитриевича. Но вот однажды я решил выглянуть в коридор через небольшое отверстие размером сантиметров двадцать на двадцать, сделанное в стене для освещения камеры. Отверстие было на уровне немного выше моей головы, и я встал на койку. Как раз в этот момент подошел к такому же отверстию в своей камере Кирпичников. Он быстро знаком показал, что хочет мне что-то сказать. Действительно, через минуты две он поднес к отверстию серую бумагу, где было написано примерно следующее:

"Не сердитесь на меня, я желаю Вам только лучшего. Поверьте, что я очень долго держался и начал писательства лишь после того, как убедился, что чекисты пойдут на все, вплоть до физического уничтожения".

Написано это было в два или три приема, так приходилось писать очень крупно, чтобы я мог прочитать. Когда он по выражению моего лица убедился, что я изменил к нему свое отношение, он путем письменных вопросов узнал, что я давно не получаю передач и предложил кое-чем подкормить меня. Написал, что при очередном выпуске в уборную он попросит выпустить его вне очереди как раз передо мной и оставит для меня сверток на бачке для воды над унитазом.

Когда стали выпускать в уборную, я с замиранием сердца прислушивался к тому, что происходит в коридоре. Слышу, как только захлопнулась дверь в соседней камере, Кирпичников попросил дежурного срочно его выпустить, так как у него сильно схватило живот. За ним выпустили меня. На одном бачке я заметил небольшой серый сверток. Улучив момент, когда только что закрылся глазок в двери, я быстро встал на унитаз, достал сверток и спрятал у себя на груди. В этот вечер я с огромным удовольствием смаковал бутерброд с колбасой и две мармеладки. Через день-два подобная передача повторилась.

Вскоре после этих событий на меня при допросе был произведен сильный нажим сразу двумя следователями, потом подошел и третий. Мне показали еще одно писательство с разоблачением меня и требовали, чтобы я начал писать. При этом они сказали:

"Неужели Вы думаете, что мы поверим Вам одному, когда против Вас написали семь человек?". Я был уже к этому времени сильно надломлен и решил, что пожалуй для меня лучше будет начать писать. Я сообщил об этом следователям, но добавил, что не знаю о чем писать. На это мне ответили:

"Вам достаточно сообщали и показывали, о чем пишут другие".

Я согласился писать. После первых фраз о том, что я потворствовал вредительству, мне дали письменные принадлежности, чтобы я писал дальше в камере. При последнем допросе вторым следователем был Григорьев, третьим - Семенов, оба очень жестокие. Вслед за этим мне были вновь разрешены передачи, устроили свидание с женой и скоро перевели в общую камеру. С Кирпичниковым мы стали переписываться сразу же, как только я получил бумагу и чернила. Письма писали на серой бумаге печатными буквами и запихивали их за стенку общих умывальников в уборной, где с правого верхнего края отскочила штукатурка и образовалась щель.

Корреспонденция проходила благополучно и два-три раза я получал письма от него и отправлял ему. Однажды я взял очередную корреспонденцию, но в камере убедился, что это было мое последнее письмо. На следующий день я положил его опять на место, но его все не брали. Дня через два после этого я решил, что Кирпичников покинул уже Лубянку и уничтожил свое письмо.

Как узнал я позднее, оказалось, что после пересмотра дела МОГЭС и указания считать ранее установленные Военной коллегией Верховного суда СССР меры наказания "условными", В.Д. был направлен в Бобрики , где вместе с другими ведущими инженерами МОГЭС работал в Особом конструкторском бюро - в основном по проектированию электро- станций. (Тульская область входила тогда в район ответственности МОГЭС, ПОЭиЭ "Тулэнерго" было создано лишь в 1959-м. - Примеч. М.И. Классона)

Петр Григорьевич Грудинский , который находился тоже там, недавно рассказал мне, что он много работал в ОКБ вместе с В.Д. и выполнял для него всю чертежную работу по мельнице-пушке и по туннельному котлу к проекту Турбокотла. В первое время по приезде в Бобрики они вместе ходили под конвоем на строительство электростанции в период начала фундаментных работ. В.Д. не понравились ранее запроектированные фундаменты, и он предложил новые, столь же надежные, но значительно упрощенные и более дешевые. Они и были приняты к исполнению.

<...>Кроме племянника В.Д. в Бобриках навещали его сын - Юрий Викторович и падчерица Люция Карловна Краузе . Л.К. сообщила мне, что в одно из таких посещений В.Д. рассказал ей очень интересную фантастическую повесть, которую придумал, сидя на Лубянке в одиночной камере. От нее же я узнал, что в конце 1930 г. жену Люцию Ивановну продержали около десяти дней на Лубянке, причем В.Д. показывали, как ее водили на допрос с конвойным и как она на допросе плакала. Это был один из приемов заставить В.Д. писать про себя, как про вредителя. Рассказала она и о том, что вскоре после смерти Л.И., которую она переживала столь тяжело, что никто при ней не считал возможным упоминать об умершей, за ней приехал следователь и привез ее на Лубянку. Там предложили ей сообщить В.Д. о смерти Л.И. С ней сделался сильнейший припадок. Все очень перепугались, и ее отнесли в закрытую машину и в бессознательном состоянии внесли в квартиру, где она очнулась только через несколько часов.

В одиночке я провел два трудных месяца. В следующей, общей, камере прожил без всяких вызовов еще около двух месяцев. Это было время тревожных ожиданий.

<...>Наконец вызывают меня с вещами. У подъезда стоял закрытый фургон - "черный ворон", как тогда его называли. Привезли в Бутырскую тюрьму и направили в одну из общих камер. Камера была большая - не меньше чем на 40-60 чел., с двухэтажными нарами по обеим боковым стенам. На Лубянке камеры с койками были уютнее. Две ночи пришлось провести на полу, так как все места на нарах были заняты.

Ссылки: