Пешков (Горький) явился к Владимиру Короленко

По рекомендации Ромася Пешков явился к Владимиру Короленко - это уже второе пересечение их биографий. В первый раз, как мы помним, они могли встретиться на пароходе "Добрый", увозившем Короленко в ссылку, - во второй раз Пешков пошел к нему с рекомендательным письмом Ромася, который в этой самой ссылке с ним познакомился.

Короленко - один из самых душевно здоровых русских писателей, таким, по крайней мере, предстает он в изображении Чуковского , да и Горький вспоминает о нем как о первом нормальном человеке в своей жизни.

"Если бы надо было изобрести писателя, который каждой своею строкою и всем своим существом отрицал бы нас, и наш духовный быт, и нашу литературу, - пишет Чуковский, - то это был бы Владимир Короленко. Его книги как будто созданы для того, чтобы вытравить, искоренить из жизни, из наших душ отчаяние, смерть, кавардак, эту нашу вселенскую тошноту, - и вернуть нам идиллию, детство, и папу, и маму, и нежность. Видя много УЖАСОВ ЖИЗНИ, Короленко совсем не видит УЖАСА ЖИЗНИ".

К этому-то человеку и пришел Горький, который, помимо ужасов жизни и ужаса самого благополучного бытия, еще и несет в душе мечту о безоговорочной отмене этого страшного мира. Он несет Короленко свой первый литературный опыт - огромную поэму в прозе "Песнь старого дуба".

Удивительна в людях, многое переживших, эта тяга писать не о том, что они пережили лично, а о говорящих дубах, соколах, чижах, дятлах; сочинять аллегории и сказки - наверное, это и есть тютчевская "стыдливость страданья", а может, дело в том, что ужасное им в жизни надоело.

Короленко разругал поэму, но мягко и доброжелательно.

"Его мягкая речь значительно отличалась от грубовато окающего волжского говора, но я видел в нем странное сходство с волжским лоцманом - оно было в благодушном спокойствии, которое так свойственно людям, наблюдающим жизнь как движение по извилистому руслу. "Вы часто допускаете грубые слова - должно быть, потому, что они кажутся вам сильными? Это - бывает.

На обложке рукописи, карандашом, острым почерком было написано: "По "Песне" трудно судить о ваших способностях, но, кажется, они у вас есть. Напишите о чем-либо пережитом вами и покажите мне".

Я решил не писать больше ни стихов, ни прозы и действительно все время жизни в Нижнем - почти два года - ничего не писал. А иногда очень хотелось.

С великим огорчением принес я мудрость мою в жертву все очищающему огню". ("Время Короленко".) Он в самом деле еще два года ничего не писал. Жил на Жуковской улице, ныне улица Минина, снимая комнату во флигеле. Флигель этот они делили с бывшим учителем Чекиным и бывшим ссыльным Сомовым. Настроения среди тогдашней молодой интеллигенции - главным образом ссыльной, какой в Новгороде было много, - были капитулянтские: господствовала теория малых дел. Предполагалось уже не агитаторство, а культуртрегерство. В том же духе высказывался и Короленко: самодержавие губит Россию, а сменить его некому. Пешков ругал интеллигенцию, считал ее неустойчивой, а культуртрегерство - наивным.

Сам он работал в это время в пивном складе, торговал баварским квасом с лотка и разносил его по заказам. К этому времени относится история, о которой он двадцать лет спустя рассказал в одном из сильнейших своих рассказов "Страсти-мордасти": этот рассказ дает ясное представление о том, какими настроениями он в это время жил. А впрочем, он и не жил другими, и все его вопросы можно свести к главному, из великого и страшного рассказа "Мамаша Кемских":

"Кому нужны бессмысленные страдания человека?" "Страсти-мордасти" - рассказ о пьянице и сифилитичке, в пятнадцать лет забеременевшей от барина и пошедшей по рукам. Живет она в темном подвале, с восьмилетним сухоногим сыном, который этого подвала почти никогда не покидает: глазастый, прелестный, веселый мальчик, до предела истощенный, занятый главным образом дрессировкой жуков и мокриц, и его двадцатидвухлетняя мать с изуродованным лицом, провалившимся носом, - она даже предлагает рассказчику отблагодарить его за внимание к сыну, которому он принес булок и новых жуков, и обещает закрыть лицо платком, чтобы благотворителю не было противно. Рассказ этот не зря так называется (это колыбельная, которую пьянчужка поет сыну: "Придут страсти-мордасти, принесут с собой напасти. Ой, беда, ой, беда, куда спрячемся, куда?").

Он породил целую традицию в русской литературе - особенно заметную у Людмилы Петрушевской , тоже любящей описывать страшные, темные углы, зверство в сочетании с сентиментальностью. Сантиментов в этом рассказе хватает, и они особенно мощно работают в сочетании со звериным бытом, на описания которого Горький всегда был мастером. Вот и поди пойми, жизнь ему подбрасывала такие сюжеты или сам он их находил в вечном стремлении заглянуть в самые темные углы? Но уж с культуртрегерством и малыми делами, конечно, все это никак не сочетается. Вопрос только - с чем сочетается, что сделать с людьми, чтобы этого не было? На этот вопрос он не мог ответить и двадцать лет спустя, когда писал рассказ.

Ссылки: