Беда обрушилась - начались "процессы"

Между тем надвигался последний день спокойствия. Беда обрушилась стремительно, точно шквал. 19 августа 1936 года начался процесс Зиновьева, Каменева и других, так называемый процесс "троцкистского объединенного центра" .

Ужасающее обвинение - убийство Кирова , страшные и непонятные признания обвиняемых. Помнится, Зиновьев на процессе заявил, что индивидуальный террор хотя и противоречит марксизму, но в конце концов в борьбе все средства хороши. Но как раз эти слова меня особенно насторожили. Цель убийства Кирова, якобы по заданию Зиновьева и Каменева, оставалась необъяснимой. Однако приходится признать, я пришла к выводу, что в чем- то, допустим, в тайном заговоре против Сталина, подсудимые были повинны.

Когда же они стали показывать на Бухарина , Рыкова , Томского , я потеряла рассудок. Потрясение было столь велико, что к вечеру у меня, кормящей матери, пропало молоко.

21 августа было опубликовано заявление прокуратуры о начале следствия по делу Бухарина, Рыкова, Томского, Радека и других упомянутых на процессе лиц, якобы связанных с подсудимыми контрреволюционной деятельностью. На собраниях выносились гневные резолюции: "Посадить на скамью подсудимых..." и т.д. На следующий день появилось сообщение о самоубийстве М.П. Томского . Не получая никаких вестей от Н.И., я заподозрила, что он уже арестован. Пыталась узнать о нем в редакции, но и там никто ничего не знал. Наконец после 25 августа из редакции позвонила Августа Петровна Короткова и сообщила, что Н.И. вылетел из Ташкента, Днем будет в Москве и просил, чтобы я его встретила. Короткова предупредила Николая Николаевича, чтобы он предварительно заехал за мной на Сходню. Клыков скоро прибыл, мрачный, лицо землистого цвета.

- Вот, - сказал он, - так радостно провожали, и какая печальная встреча! Ребенка завезли на квартиру матери в "Метрополь", бабушку - в коммунальную квартиру на Ново-Басманной. По пути я успела ей тихо шепнуть. "Николай жить не будет, его обязательно расстреляют!" Бабушка посмотрела на меня безумными глазами. Я эту фразу не раз потом вспоминала. Следовательно, в тот момент я уже понимала многое. Хочется проникнуть в себя прежнюю и в Н.И. тех дней, избежать аберрации. Это не так просто, как кажется. Ретроспективный взгляд дает многое, делает человека разумней, кажется, что он рассуждал так и прежде. "Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянье". Применительно к тем зловещим событиям поэт прав вдвойне.

Мы приехали в аэропорт с небольшим опозданием. Н.И. сидел на скамейке, забившись в угол. Вид у него был растерянный и болезненный. Он хотел, чтобы я его встретила, опасаясь, что арест произойдет в московском аэропорту. Семен Ляндрес был возле него и по просьбе Н.И. загораживал его от посторонних любопытных, возможно, враждебных взглядов. Бухарина часто узнавали, что в тот момент для него было тяжко. Смотреть людям в глаза он был не в состоянии, настолько возмутительными считал выдвинутые против него обвинения. Вещи свои, чемодан и все остальное, Н.И. оставил не то во Фрунзе, не то в Ташкенте. Они прибыли значительно позже. С собой он захватил лишь колокольчик, какой навешивают в горах домашним животным, чтобы не потерялись, - колокольчик держал в руке, а на плече висели узорчатые шерстяные чулки. Эти вещи Н.И. привез в подарок сыну, хотя ребенку не было еще полных четырех месяцев и весь он мог влезть в один такой чулок. Но в тот момент это не показалось мне смешным чудачеством. Первые слова, обращенные ко мне:

- Если бы я мог предвидеть подобное, убежал бы от тебя на расстояние пушечного выстрела! Я старалась успокоить Н.И., "разберутся, мол, все выяснится...", а сама была настроена пессимистически. Увидав Клыкова, Н.И. смутился и воскликнул:

- Все ложь, ложь, Николай Николаевич, и я это докажу! Клыков реагировал на возглас Н.И. страдальческим взглядом, молча.

- Куда поедем, Николай Иванович? - спросил подавленный шофер. Н.И. замялся, он непрерывно оглядывался, не подошли ли с ордером на арест. Квартира была в Кремле , пропустит ли охрана в Кремль, уверенности не было, и он свое сомнение выразил вслух. Можно, конечно, поехать на дачу, но там не было телефона-вертушки, по которому Н.И. мог бы непосредственно связаться со Сталиным.

- Будь что будет! - ответил он шоферу - Едем на квартиру. Заехали в "Метрополь" за ребенком и направились через Боровицкие ворота в Кремль. Как обычно, машина была остановлена для проверки документов. Н.И. предъявил удостоверение члена ЦИКа, дежурный из охраны как ни в чем не бывало отдал честь.

- Может, он газет не читает? - заметил Н.И., и машина благополучно остановилась у подъезда.

Взволнованный старик отец встретил сына словами:

- Ты что же, Колька, все путешествуешь, тут бог весть что творится! Но Н.И., казалось, и слов отца не услышал. Он быстренько побежал в свой кабинет и стал звонить Сталину. Незнакомый голос ответил:

- Иосиф Виссарионович в Сочи.

- В такое время в Сочи! - воскликнул Н.И. Теперь об этом вспоминать тяжко. У кого Н.И. искал спасения, у своего же палача! Возможно, очевидным это кажется теперь, а не тогда, в ту трагическую минуту. Невероятно, что Н.И. не то чтобы не мог понять, скорее, в первые дни не мог думать о том, что само позорное судилище над Каменевым, Зиновьевым не могло бы состояться, если бы того не пожелал Сталин. Инстинкт самосохранения гнал от этой мысли, хотя для него очевидным должно было бы быть, что именно Сталин успел к этому времени не только распять Зиновьева, Каменева и других большевиков, но и вложить в их уста самооговор и клевету на своих же товарищей. Тем не менее душу Бухарина терзало невероятное озлобление против "клеветников" Каменева и Зиновьева, а вовсе не против Сталина. Неприязнь к этим обоим политическим деятелям, к Каменеву в особенности, имела глубокие корни, что вполне понятно из того, что мною было изложено ранее.

К Чингисхану - так Н.И. называл Сталина в 1928 году, в период самых острых разногласий - Бухарин отношение изменил, оставив за ним лишь болезненную подозрительность. И, как он считал, спасение лишь в том, чтобы эту подозрительность рассеять. Поначалу было именно так, ничего иного сообщить не могу, хотя об этом вспоминать прискорбно. Очевидно, при ином образе мысли стимул к борьбе с клеветой был бы утрачен.

В то время многие не могли отделить правду от лжи и пребывали в состоянии полной растерянности.

Е.А. Гнедин в своей удивительно тонкой в психологическом отношении книге "Катастрофа и второе рождение" писал:

"Я заметил, между прочим, что встречающиеся в мемуарах И.Г. Эренбурга упоминания о наивности, казалось бы, трезвомыслящих людей вызывают совершенно напрасное недоверие современных читателей". Наивность эта проявлялась и в том, что многие в процессы верили, иначе не в состоянии были объяснить происходящее, и в том, что те, кто верил не до конца, все же верили в то, что раскрыт заговор против Сталина. Нравственные качества вождя особенно подталкивали к этой мысли тех, кто его близко знал, пока самих не постигала такая же участь; наконец, наивность проявлялась и в том, что за спасением обращались к самому тирану. В этом был, безусловно, резон, ибо спасти от террора мог лишь тот, кто был его вдохновителем и организатором. Однако как наивно было предполагать, что "отец родной" спасет, а не казнит. Трудно поверить, что Бухарин был одним из многих. Тем не менее поначалу это было именно так. Спасение он видел только в Сталине. См. Наивность большевиков, преследуемых Сталиным

Н.И. надеялся на Сталина, продолжал удивляться, как это Сталин мог в такое время уехать в Сочи и ждал его приезда. Но, оказывается, кровожадный вождь, судя по рассказу И.А. Маханова , во время процесса Зиновьева, Каменева и других был в Москве и только после окончания судилища отбыл в Сочи. Но в Сочи он не только отдыхал. Сталин совмещал свой отдух с активной деятельностью, направленной на эскалацию тирании, точнее сказать, не совмещал, а вдвойне отдыхал, ибо тирания - наслаждение для садиста.

Звонить Ягоде Н.И. счел бессмысленным, хотя, конечно же, не представлял, что тот доживает в НКВД последние дни и будет судим с Н.И. на одном процессе. Оставалось только бездеятельно ждать, что произойдет раньше: возвратится ли Коба из Сочи, или же закроются двери тюремной камеры.

Мы сидели возле письменного стола, у телефона в кабинете Н.И. В вольере щебетали птички, в коляске дрыгал ногами и орал до покраснения голодный ребенок. Я совала ему в ротик пустую грудь. Дедушка Иван Гаврилович купил молоко в магазине, не "от одной коровы", как это рекомендовали знатоки на Сходне. Накормил и забрал к себе внука. В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Пока было время, Н.И. рассказал мне, каким образом он узнал о процессе.

Заболел Семен Ляндрес . Пришлось спуститься с гор в г. Фрунзе раньше времени. Н.И. прилег отдохнуть и уснул. Разбудил Семен, протянул Н.И. газеты и воскликнул:

- Н.И., неужто вы и в самом деле предатель?

- Семен! Очевидно, вы сошли с ума, - произнес потрясенный его вопросом Н.И., заглянул в газету и ужаснулся. Сам Семен Александрович, с которым я встретилась уже после ареста Н.И. в марте 1937 года, подтвердил, что так и было.

Во Фрунзе прибыли 25 августа (возможно, 24-го - точной даты не помню), во всяком случае, в день, когда приговор о высшей мере наказания Зиновьеву, Каменеву и другим был уже вынесен, но о приведении его в исполнение сообщено еще не было. Н.И. тотчас же, из Фрунзе, послал телеграмму Сталину с просьбой задержать приведение приговора в исполнение. Он просил очную ставку с Зиновьевым в целях установления истины. Сейчас такой поступок можно расценить как полнейшее непонимание происходящего - истина не нужна была. Естественно, телеграмма ни к каким результатам не привела. Думать, как А. Солженицын , что Бухарин мог бы изменить ход событий: "кинуться и задержать всю эту расправу", означает ничего не понимать в сложившейся ситуации. Учитывая обстановку и положение подследственного Бухарина, такая акция выглядела бы донкихотством.

На письменный стол Н.И. Иван Гаврилович аккуратно сложил газеты, освещающие процесс. Н.И. нашел сообщение о самоубийстве М.П. Томского. Насколько мне помнится, в нем было сказано, что М.П. Томский покончил жизнь самоубийством, запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистеко-зиновьевскими террористами. "Чушь!" - воскликнул Н.И. и неприлично выругался. Я обратила внимание, что Н.И. больше был потрясен формулировкой сообщения о самоубийстве М.П. Томского, чем утратой любимого друга, нравственно чистого товарища - так он характеризовал Михайла Павловича . По-видимому, это объяснялось тем. что в тот миг Н.И. почувствовал, что положение многих, в том числе его и Рыкова, безысходно.

В то время настроение Н.И. менялось не только ежедневно, но и ежечасно.

Ссылки: