Арест Бухариной в Астрахани

Как ни печальны были обстоятельства, мы со Славой сидели за столом и доедали великолепный сладкий сочный арбуз. Только поднялись, чтобы идти, как раздался стук в дверь... Ордер на обыск и арест был предъявлен. Арбуз помешал нам уйти вовремя, и бедному хозяину квартиры пришлось присутствовать при моем обыске и аресте. Рылись и в его вещах. Во время обыска мне удалось спрятать в туфель, под стельку, фотографию Н.И. и пронести ее в тюрьму. Вряд ли я догадалась бы так поступить, если бы Слава не рассказал мне, что при своем аресте Нина Владимировна спрягала таким же образом фотографию Иеронима Петровича. Вторая фотография, привезенная мной в Астрахань (обе случайно сохранились после обыска в кремлевской квартире), где Н.И. был сфотографирован в обнимку с Кировым - оба радостные, смеющиеся, - была отобрана. Обыскивающий был явно удивлен, что Бухарин был запечатлен с Кировым в дружеской позе. В его представлении логичнее было бы обнаружить фотографию Бухарина с направленным на Кирова револьвером...

В коридоре Астраханской тюрьмы я столкнулась с женой Якира - нас арестовали одновременно. Обе мы попали в камеру, где с 5 сентября 1937 года сидели жена Гамарника , жена Тухачевского , жена Уборевича , старуха латышка - домработница Я.Э. Рудзутака , опухшая от слез, и еще две женщины, жены сотрудников НКВД, работавших при Ягоде. Нас встретили со слезами, рассказывали, как они были взволнованы, когда увидели в доме напротив тюрьмы Петю Якира и прочли написанные им слова. "Мамы! Детям хорошо..." Через несколько дней старик Ортенберг подошел к ограде тюремного двора во время нашей прогулки, сообщил дочери, что Петю увели сразу же после ее ареста, сначала в детский приемник (так мальчик достиг "справедливости"), затем, через три-четыре дня, - в тюрьму. Дедушка видел внука сквозь щели тюремного забора. Нам он громко поведал:

"Петя возомнил себя большим преступником. Ходит, заложив руки назад, и крутит задом". Астраханская тюрьма запомнилась мне не столько потому, что была первой на моем адовом пути, сколько потому, что она была единственной в своем роде. Сказать, что эта тюрьма была безрежимная, - значит еще ничего не сказать. Надзирательница перед отправкой из Астраханской тюрьмы в этап могла пожелать нам всего хорошего, а меня, как самую молодую, даже поцеловать. Тюремными надзирателями работали исключительно женщины, это была женская тюрьма, и звали их заключенные по имени и отчеству, такова была тамошняя традиция, так повелось...

Надзирательница Ефимия Ивановна женщина средних лет, худая, сутулая, плоскогрудая и морщинистая, подстриженная по-мужски, носила гимнастерку защитного цвета, присборенную сзади и перетянутую широким кожаным поясом с висящей на нем связкой гремящих ключей от камер. Заядлая курильщица, она часто вытаскивала из черного кисета щепотку махорки, плотно закручивала ее в газетную бумагу, зализывала языком свою "сигарету" и без конца дымила, отчего и пальцы, и зубы ее пожелтели. Она сгорала от любопытства, таких заключенных, с фамилиями, известными даже ей, Астраханская тюрьма ранее не видела. Ефимия Ивановна часто заходила к нам в камеру, казалось, зло на нас смотрела, но вдруг неожиданно расплывалась в улыбке и, покачивая головой и иронически улыбаясь, произносила: "Кхи!" Она сердилась, когда мы долго умывались. В баню нас не водили, и приходилось мыться основательно. К тому же нам доставляло удовольствие, выбравшись из душной и тесной камеры, плескаться в воде.

Ефимию Ивановну это раздражало, она нас всегда торопила и покрикивала. "Не мойтесь по предметам, по предметам не надо, дурная у вас привычка, целый час жди вас!" Когда отпирали камеру, чтобы накормить нас, она, разливая по мискам баланду, виноватым тоном каждый раз сообщала. "Обратно горох!" или "Обратно лапша!".

В Астраханской тюрьме в основном фигурировала моя девичья фамилия: фамилия мужа то появлялась, то непонятным образом исчезала, иногда упоминались обе фамилии, а бывало, что и одна - Бухарина. Кстати, следователь, который по указанию Москвы вызвал меня всего лишь один раз (впрочем, так же как и всех остальных арестованных жен), для того чтобы заполнить анкету, не знал, с кем имеет дело. На вопрос, где работал муж, я ответила: "Редакция "Известий" "Должность назовите, - сказал следователь, - в редакции "Известий" мог работать и курьер, и Бухарин" Я уточнила. "Здесь шутки неуместны, - заметил следователь, - я могу вам Бухарина в дело вписать, и лучше вам от этого не будет". Пришлось мне убеждать следователя, что я не шучу. Следующий вызов был лишь для объявления приговора - 8 лет исправительно-трудовых лагерей.

А вот Ефимия Ивановна довольно скоро узнала, что я жена Н.И. Однажды под вечер, в свое ночное дежурство, она зашла в камеру и повелительным тоном произнесла: "А ну-ка, Бухаркина, подь ко мне в колидор!" Раздались легкие смешки - показалось забавным, что и фамилии Н.И. она как следует не знала, а только приблизительно Бухаркин. Сейчас мне кажется странным, что мы могли тогда смеяться, но смеялись в камере не так уж и редко.

Вероятно, то был смех от полного отчаяния и нервного напряжения: не только уничтожены наши мужья, но и отобраны дети. Кроме того, в той камере мы чувствовали себя равными среди равных: Тухачевские и якиры, бухарины и радеки, уборевичи и гамарники. "На миру и смерть красна!"

К тому же думалось нам, что при создавшемся положении и детям без нас легче будет выжить, если они будут детдомовские, "государственные"...

А эта комичная надзирательница доводила нас до смеха и видом своим несуразным, и неумелой суровостью, и удивительной тупостью.

"Бухаркина! Сказала тебе - подь ко мне в колидор!" - повторила Ефимия Ивановна, потому что я медлила. Я была ошарашена, подумала, почему же она меня одну вызывает. Образовалось уже стадное чувство: всех нас выслали из Москвы, все мы получили приговор о пятилетней ссылке, одновременно отправили в этап и в конце концов расстреляли сидевших со мной жен Гамарника, Тухачевского и Уборевича.

Надзирательница усадила меня за свой маленький "служебный" столик, на котором лежал ее черный кисет, задымила махоркой:

- Побеседуем, Бухаркина! - сказала Ефимия Ивановна. - Расскажи-ка ты мне, как ты со своим шпионом жила? Что, скажешь, не знала, что он шпион? А рубаха-то у тебя шелковая (на мне была обычная трикотажная рубашка), на какие деньги он куплял ее? Что, скажешь, не знала? Конечно, знала, потому и сидишь, миленькая. И кто бы мог подумать, что Бухаркин шпион! Сестра моя его шибко уважала..."

Разговор произвел на меня удручающее впечатление, я сочла бессмысленным возражать надзирательнице. От беседы я отказалась, и Ефимия Ивановна вернула меня в камеру.

Вторая надзирательница (имени и отчества ее я не помню), сменная Ефимии Ивановны, та самая, которая перед отправлением из Астраханской тюрьмы в этап меня расцеловала, тоже была необычна. В ее обязанность входило пресекать связь между камерами. Но именно она эту связь с увлечением осуществляла. Однажды она принесла мне передачу из соседней камеры от жены Радека Розы Маврикиевны полбуханки вкусного астраханского белого хлеба. Роза Маврикиевна имела возможность получать передачи от дочери Сони , которая к тому времени еще не была арестована.

В хлеб была воткнута маленькая записочка, и, чтобы я не проглотила ее, надзирательница предупредила меня об этом. В записке было сказано:

"Знай, что с Н.И. будет все то же самое - процесс и лживые признания". Про эту записочку, полученную в октябре 1937 года, я вспомнила во время процесса Бухарина в марте 1938 года. Поведение Радека и Бухарина на процессе безусловно не однозначно, но для того, чтобы обнаружить различия в их поведении, надо было детально изучить процесс Бухарина, что в условиях лагеря я сделать не имела возможности. Но и теперь, перечитывая не раз стенографический отчет, я убеждена, что Роза Маврикиевна если не во всем, то в главном оказалась права.

Так прошли дни в астраханской ссылке, таковы были нравы в Астраханской тюрьме. В декабре 1937 года после постановления Особого совещания о восьмилетнем сроке заключения я этапом добиралась до томского лагеря - это я уже вспоминала. Нелегкий то был путь, но в сто крат тяжелее был путь из томского лагеря в московскую тюрьму. И оскорбительное предложение заместителя Ежова Фриновского, и мой деревянный сундук с "имуществом", и чудесный, загубленный мальчик Петя Якир, и старуха латышка, потрясенная гибелью Яна Эрнестовича Рудзутака, и надзирательница Ефимия Ивановна, и многое другое вновь предстало перед моими глазами и растревожило мою душу.

Ссылки: