Необычных людей знал Астахов в лагере шахты N8

Когда в 1952 году на меня прибыл персональный наряд "за пределы Воркутлага", Лейкин вызвал к себе и сказал:

- На тебя поступил наряд из Москвы. Я ничего не могу сделать, чтобы оставить тебя здесь. Как сложится твоя жизнь после отъезда, не знаю. Но если ты вернешься назад в Воркуту, постарайся известить меня. Я заберу тебя. Воспользоваться таким предложением Леонида Наумовича я не сумел - в Воркуту я больше не вернулся. Кроме Лейкина, в ППЧ работали еще две молоденькие женщины из вольнонаемных: Луиза Ивановна Чебыкина , худощавая, высокая, с некрасивым и простым лицом девица, и Валя Прокопенко , ее сверстница, но замужняя. Муж ее работал старшим экономистом в плановом отделе шахты *8. Ростом она уступала Луизе Ивановне да и сложена была хорошо - на это особое внимание обращали зэки. Милое и задорное личико ее приветливо светилось. Когда утром она появлялась на работе и, раздевшись после мороза, начинала приводить себя в порядок, зэковские взгляды не могли скрыть вожделения. Такое внимание к Вале вызывало у некрасивой Луизы Ивановны обиду, она переживала мужское равнодушие к своей особе. Обе женщины скорее походили на принудительное приложение к основному коллективу заключенных, так как вклад их в работу был в общем-то незначительным. А для зэков женское общество было приятным исключением, ведь зоны были уже разделены, и мужики тяжело переносили запрет общения. Женщины тоже чувствовали внимание к себе и были довольны еще и тем, что в общий семейный бюджет поступала и их доля - со всеми доплатами и льготами, которыми расплачивался Север с вольнонаемными за их трудовое участие в таких условиях. С момента образования нового управления Речлага на производственных объектах и в обслуживающих их лаготделениях была введена система двойного учета использования заключенных с различными производственными показателями. На шахте это были метры проходки горных выработок, тонны добытого угля, производительность труда, затраты человеко- дней, выработка на один человеко-день и т.п. Для проведения такого масштабного учета на местах были созданы учебные группы счетных работников по ежедневной обработке рабочих нарядов для представления этих сведений в управление контрагентских работ. Для чего понадобилась такая двойная бухгалтерия - производственная и лагерная - известно лишь руководству Воркутугля и Речлага. Меня тоже определили в учебную группу. Я закончил программу и получил свой участок работы. Были разработаны отчетные формы, изготовлены журналы, и наступила пора освоения учета контрагентских работ. На первых порах мы трудились с утра до ночи. Потом, изучив все подробности, стали укладываться в более сжатые сроки, пока, наконец, не научились готовить все сведения за полтора-два часа работы. Старшим экономистом ППЧ работал человек очень неприметный с виду, ниже среднего роста и щуплого сложения, с некрасивым лицом. Вздернутый нос и массивная отвисающая губа напоминали мне еврейские лица на немецких листовках в годы войны, с текстом вроде: "Бей жида политрука, - морда просит кирпича". Его портрет был бы неполным, если бы я забыл постоянно висящую во рту, прокуренную "сталинскую" трубку, было и еще кое-что, что ассоциировалось с Великим кормчим, - китель, а скорее френч, перешитый из лагерной одежды, а на полукривых ногах - сапоги, так же перешитые из кирзовых, армейских, но более аккуратные, похожие на "комсоставские". В них он заправлял с напуском брюки, как это делал Иосиф Виссарионович. Возможно, что таково было его личное желание, но внешний вид вызывал ассоциации со многими сталинскими фотографиями двадцатых-тридцатых годов. Но более тесное знакомство с ним, служебные и частные разговоры опрокидывали первое впечатление, складывавшееся от внешности. Появлялось другое, более трезвое и объективное. Когда же Анатолий Маркович Гуревич - а именно так звали его - начинал объясняться с Николаем Андреевичем Ракоедом , коллегой по работе, на грассирующем французском - симпатии и уважение к нему становились непререкаемыми. По его рассказам можно было судить, что он хорошо знает Европу и прожил там не один и не два года. Но я ни разу не слышал от него подробностей о работе за границей - об этом можно было только догадываться: мне всегда казалось, что он человек "высокого полета", а непривлекательная внешность - лишь неудачная шутка природы, за нею спрятаны ум, эрудиция, талант и прочие человеческие достоинства. Все время суток, кроме ночи, он проводил в кабинке служебного барака, где находилась плановая часть, в постоянном общении с людьми, приходящими к нему по разным вопросам. Расстался я с Гуревичем в сентябре 1952 года. Как складывалась его жизнь после отъезда, не знаю. Ведь прошло после этого почти сорок лет. 8 августа 1991 года в программе "Время" появилось сообщение о вручении Гуревичу Анатолию Марковичу справки о реабилитации. Я и не предполагал, что это сообщение имеет какое-то отношение к Анатолию Марковичу, оставленному мною в Воркуте в 1952 году. Но на следующий день "Известия" (*188 от 9.08.1991.) поместили на последней странице материалы под названием: "Реабилитирован разведчик, которого звали "Кент"" и две его фотографии. На верхнем снимке - располневший мужчина пожилого возраста с умными проникновенными глазами; голова его опирается на руку, закрывающую нижнюю часть лица (на нем я не остановил внимания). На другой - изъятой, видимо, из следственного дела - я сразу же узнал Анатолия Марковича. То были профиль и анфас с надписью: "6943, Гуревич Анатолий Маркович, 1913". Вот таким он остался в моей памяти - это было одно лицо. Из статьи мне стало, наконец, известно, кому же принадлежала эта "невзрачная "В ряд легендарных советских разведчиков, таких, как Рихард Зорге, Николай Кузнецов, Рудольф Абель, вернулось еще одно имя - Анатолий Маркович Гуревич, больше известный в различных книгах и статьях под разведывательным псевдонимом Венсен Сьера , или "Кент"". И дальше сообщалось, что он был одним из руководителей глубоко законспирированной советской агентурной сети, действовавшей в предвоенные и военные годы на территории Западной Европы, той самой, что гитлеровцы называли "Красная капелла" . Гуревич провел в застенках гестапо три года, затем десять лет в сталинско-бериевских лагерях и через три года после освобождения вновь заключен под стражу, но уже в хрущевское время. Более 45 лет он носил несправедливое и позорное клеймо изменника Родины. Вспоминаю, что иногда присутствовал при его беседах с бывшим полковником внешней разведки Николаем Андреевичем Ракоедом , он возглавлял в ППЧ расчетную группу бухгалтерии. Красивое, с тонкими чертами интеллигентное лицо его еще хранило печать прошлого положения, и можно было представить, как он выглядел в полковничьих погонах, которые сменил на лагерные номера государственного преступника, определенного в Речлаг. Объектом его служебных действий были страны Ближнего Востока. Летом 1944 года ему следовало вернуться в Москву. Но уже в пути, после приезда в Баку, он был арестован. Владел французским, на котором говорил с Гуревичем. Работа на Востоке, по всей вероятности, требовала еще и знания арабского. Мягкий и общительный человек, интересный рассказчик и собеседник, он вызывал к себе интерес и признание. Трудно было представить, по каким причинам такие люди могли оказаться в заключении и на равных с другими тянуть срок в лагере.

Хочу рассказать еще об одном человеке, исполнявшем в ППЧ обязанности дневального-истопника. Темпераментный испанец Хоаким Убиерна оказался в Советском Союзе вместе с испанскими детьми в тридцатые годы. Я ничего не знаю о том, за что Убиерна попал в Воркуту. Работа дневальным была не тяжелой и давала ему кое-какие преимущества. Он ходил с судками Гуревича на кухню и приносил еду, которую повара готовили для избранных в лаготделении и на производстве заключенных, для высокого ранга "придурков", блатных и прочих властных лагерников. (Возможно, Гуревич пользовался больничным питанием - его прописывали врачи тем, кто нуждался в поддержке.) Знакомство же с кухней и поварами давало возможность и для себя получить лишний котелок супа или каши. Горбоносому, шепелявившему испанцу, от природы не было дано выговаривать шипящие буквы русского алфавита - "ж, ш, щ" - и русское "хорошо", он произносил, как испанское "карасо". Эта особенность породила анекдот. Как-то во время очередного вояжа на кухню за обедом Гуревичу, он удачно пообедал и сам и, очень довольный после двух съеденных тарелок щей, в радостном возбуждении влетел с судками в барак: "Анатолий Маркович! Анатолий Маркович! Я сейчас на кухне две тарелки ссей сосрал!.." Прошло много лет, а каламбур так и остался в памяти. Анатолий Маркович покровительственно относился к Убиерне и частенько шутил по поводу двух тарелок щей. Суровый воркутинский климат, длительная зима и отсутствие солнца резко отличались от теплого и мягкого климата Испании и оказали явно пагубное влияние на его незавидное здоровье: он все время покашливал, вызывая подозрения на туберкулез. Обязанности дневального сохраняли его силы, а сочувствие и поддержка людей продлевали жизнь. Жив ли он?..

Ссылки: